Сочинения. Том 1 - Евгений Тарле

После таких деклараций Парнель мог с полной справедливостью считать гладстоновцев такими же своими орудиями, как О’Келли, О’Коннора или Мак-Карти. Интересно еще и то, что в прессе Гладстона обвиняли в желании отдать Ирландию под диктатуру Парнеля, так как дублинский парламент будет пешкой в его руках. Гладстон сам печатано ответил на это [183], что действительно Парнель будет играть огромную роль в ирландской палате, и что он, Гладстон, это знает…

Лондонской прессе и министерству скоро пришлось говорить об ирландских делах не только по поводу дружбы Гладстона и Парнеля: с зимы 1886 г. и в особенности весной 1887 г. аграрные преступления после временного затишья опять начали тревожить страну. Когда в феврале 1887 г. в парламенте стали обсуждаться меры, необходимые для прекращения аграрных разбоев, Парнель произнес длинную речь, в которой между прочим, говорил следующее: «Если вы создадите новый закон об усмирении, то поверьте, что этим вы возбудите Ирландию гораздо сильнее, нежели всевозможные агитаторы из Америки, начиная от Нью-Йорка и кончая Сан-Франциско. Гомруль и земельная реформа — единственные противоядия». 28 марта член кабинета Бальфур предложил палате проект билля о преступлениях. Между прочим он мотивировал необходимость этого закона тем, что правительство должно защищать с помощью специальных агентов особы 770 лендлордов [184]; каждому агенту нужно платить в год 70 фунтов (700 рублей); в общем значит правительство принуждено покупать безопасность лендлордов ценой 55 тысяч фунтов [185] в год, а это, по мнению Бальфура, дорого. Далее, воскрес бойкот, общественная опала против тех фермеров, которые занимают места прогнанных арендаторов. В 1887 г. бойкотировалось 836 человек, цифра давно уже небывалая. Парнель отвечал, что лендлорды, почувствовав опору в министерстве Салисбюри, стали развязнее прогонять своих арендаторов и противозаконно возвышать арендные цены, так что они являются зачинщиками аграрных преступлений и бойкота, а не ирландцы. Билль прошел в первом чтении, но дебаты во время второго чтения были еще более страстны [186]. «Вы намерены, — сказал Парнель, обращаясь к Салисбюри, — посылать на эшафот и в тюремные камеры людей заведомо невинных, непричастность которых к преступлениям известна и их соседям, и даже властям». В самых резких выражениях он обвинял премьера и Бальфура в желании внести террор в Ирландию. Гладстон, не обращая внимания на враждебные крики консерваторов, поддерживал Парнеля. Ему напоминали его собственные билли об усмирении, но он твердо стоял на высказанном раньше: явственно признавая ошибочной всю прежнюю свою ирландскую политику, он протестовал против желания Салисбюри продолжать ее.

Обсуждение законопроекта было отложено. Ненависть против Парнеля вспыхнула у его врагов с особенной силой; говорили, что гипноз, который положил к его ногам Ирландию, теперь распространился на Гладстона и либералов, и старый Вильям не видит, что он протягивает руку покровителям убийц. Живя среди такой атмосферы озлобления и вражды к ирландскому лидеру, английская публика прочла 18 апреля в газете «Times» следующие строки [187]: «15—5—82. Дорогой сэр, я не удивлен тем, что Ваш друг сердится на меня, но и Вы, и он должны знать, что порицать убийство было единственным выходом для нас. Ясно, что сделать это поскорее было нашей лучшей политикой. Но Вы можете передать ему и всем другим, кого это касается, что, хотя я сожалею о смерти лорда Кавендиша, я должен признать, что Борк не стоил больше, чем его труп. Вы можете показать это письмо вашему другу и тем, кому Вы доверяете. Но не говорите никому моего адреса. Пусть он мне напишет в палату общин. Ваш Чарльз Парнель». Письмо это было помечено 15 мая 1882 г., т. е. написано через несколько дней после убийства в Феникс-парке и публичного порицания Парнелем этого факта. Письмо было напечатано в виде факсимиле, почерком Парнеля. Редакция «Times», печатая это письмо в заключение статьи о «парнелизме и преступлении», выражала полную уверенность, что оно писано действительно рукой Парнеля [188]. Впечатление, произведенное письмом от 15 мая, было потрясающим.

Положение Гладстона сделалось таким шатким и неверным, как ни разу не было за всю его долгую жизнь политического борца. Но главным образом Парнель должен был немедленно высказаться. Придя в палату общин в тот же день, как появилось письмо он заявил, что редакция «Times» учинила грубый подлог. «Я готов был бы, — сказал он, — собственное тело подставить под нож, лишь бы спасти лорда Кавендиша». В зале поднялся ропот. Тогда Парнель, помолчав немного, прибавил: «И Борка тоже».

На другой день Гладстон выразил убеждение [189], что Парнель никогда не был в связи с преступниками, но Салисбюри заметил на это в речи на консервативном митинге [190], что если Парнель хочет избавиться от обвинений, то пусть притянет редакцию к суду, а иначе дело не выяснится. Почерк подписи на факсимиле «Times» действительно имеет поражающее сходство с почерком Парнеля; пишущий эти строки имел случай сравнивать несколько его подписей и пришел к заключению, что во всяком случае Парнель был несправедлив, назвав подлог грубым. Как уже было сказано, газета не выражала и сомнений, что письмо принадлежит Парнелю и адресовано убийцам Борка и Кавендиша. Парнель в печати заявил, что, вероятно, он как-нибудь расписался на пустом листке бумаги, а редакция «Times» присочинила от себя письмо. Но затем он отказался и от подписи и высказал мнение, что подпись также сфабрикована его врагами. Привлекать редакцию к суду он медлил. Вскоре после письма в «Times» билль Бальфура (об усмирении) стал законом: правила, бывшие в силе от 1882 до 1885 г., теперь восстановлялись. Но в 1887 г., несмотря на эти меры, аграрные преступления стали переходить уже в попытки открытых бунтов; в Митчельстоуне и других местах приходилось разгонять толпу военной силой. Можно себе представить, насколько эти происшествия в связи с упорным нежеланием привлечь редакцию к суду, волновали общественное мнение [191]. Парнель в глазах менее культурных слоев общества являлся уже признанным главой революционной армии, предводителем фениев. Между тем «Times» и не думала ограничиться одним письмом; газета напечатала еще два письма, также подписанные именем Парнеля и касающиеся того же предмета — порицания убийства в Феникс-парке; в этих письмах Парнель снова объясняет и извиняет свое поведение в парламенте в мае 1882 г. После напечатания этих писем к Парнелю уже приступили с самыми серьезными требованиями и члены его партии, и либералы-гладстоновцы, чтобы он предпринял какие-нибудь решительные меры. Тогда Парнель заявил в палате общин требование, чтобы было назначено парламентское следствие по этому делу. Во время обсуждения этого предложения член кабинета Чемберлен, один из отпавших от Гладстона либералов, сильно нападал на Парнеля. Парнель ответил, что Чемберлен не прочь был раньше заискивать перед ирландцами, когда они были ему нужны, а теперь, став министром, ведет игру на два фронта: вслух нападает на ирландскую партию, а втихомолку ведет с ней сношения, обманывая Салисбюри. Речь Парнеля была покрыта аплодисментами ирландцев и гладстоновцев, и среди шума раздались крики: «Иуда Чемберлен! Иуда Чемберлен!» Кричали это ирландцы [192]. Этот поворот дела был совсем неожидан: из обвиняемого Парнель превратился в обвинителя, министерство не скрывало своего смущения, Чемберлен взволнованно оправдывался (ни на кого, впрочем, в частности не глядя), палата раздражена страшно. Парнелю в его требовании о парламентской комиссии было отказано; решили только составить комитет из членов суда Королевской скамьи, и эта комиссия должна была решить, кто прав: Парнель или редакция «Times».

Следствие началось в конце 1887 г., а суд — осенью 1888 г.; он тянулся один год и один месяц и занял 128 заседаний (начался он 22 октября 1888 г., а окончился 22 ноября 1889 г.). Судьба как будто не хотела дать Парнелю хоть немного отдохнуть: обструкция в эти годы (со времени изменения парламентских правил) была сильно затруднена, другим способом бороться против коалиции унионистов и консерваторов не было возможности, и вот, как раз когда в парламенте стоит сравнительное затишье, Парнель волнует английское общество своим процессом и теми подробностями его, которые выяснились во время суда и следствия. Нужно отдать справедливость генерал-атторнею, руководившему следствием: он делал все, что только было в его силах, чтобы доказать связь Парнеля с фениями и, eo ipso, подлинность писем. Но такого осторожного и скрытного человека, такого, по отзывам всех следивших за ним агентов, идеального конспиратора нельзя было другого отыскать в Соединенном Королевстве; Томас Бич был единственным человеком, который мог хвалиться тем, что обманул Парнеля. Генерал-атторней приказал на казенный счет привозить в Лондон со всех концов Ирландии и Англии тех политических арестантов, которые могли бы хоть что-нибудь сказать против Парнеля. Многие ирландцы сидели в тюрьме на основании только что проведенного бальфуровского билля об усмирении; этим людям, находившимся в полной власти администрации, была обещана свобода за одно только слово против Парнеля [193]. Но ничего не помогало: доказательства не являлись.