Черноморские казаки (сборник) - Прокопий Короленко

Берега жизни вначале улыбаются и зеленеют, воздух благоухает, птицы поют по набережью, в кустарнике, — и солнце, поднимаясь из загустых ив, обещает прекрасный день. Между тем как ваша ладья скользит потихоньку, а вы, исполненные веры в будущее, нападаете на нее за то, что она медленно движется, ваша душа и ваше тело наслаждаются таким отрадным привольем, что вы находите удовольствие уже в том одном, чтоб жить.

Но те, которые плывут по реке впереди вас, кричат вам издали, — и их голос неприятно заглушает гармоническое журчание воды, колышущей тростник и трепещущей, — они кричат:

— Не предавайтесь этому удовольствию, которое нежит ваши чувства; это обольщение, это фантасмагория; все это, вот и не видно, как исчезнет.

Так они кричат, потому что они уже не видят по берегам ничего больше, кроме травы пожелтелой и обгорелой, кроме старых, усохших елей и воды, едва-едва движущейся, да болот, распространяющих гнилые испарения. Они желали бы подняться вверх против течения; но никакая человеческая сила сделать этого не может. Они думают, что эти прекрасные берега убежали, преобразились; нет, лишь сами они их миновали, а берега остаются на месте для тех, которые следуют позади их и которые так же их минуют… Жизнь делится на три полосы: надежду, наслаждение и сожаление. Течение неотразимо увлекает вас чрез эти полосы, как бы вы ни были могучи. Вам надобно пройти там же, где проходят другие. Вы желаете остановить ваш взор на растении, подышать запахом цветка; нет, — течение вас увлекает, — ступайте. Удовольствие остается, а вы мчитесь. Вид растения, запах цветка, пение птички, есть позади вас люди, которые насладятся ими одну минуту, и которые, как вы, минуют их с сожалением… [68]

Раcсказ семнадцатый

Закубанские укрепления. — Закубанские воры

Ense et aratro [69]

Обитатель и оберегатель понизовья Кубани, черноморский казак домостроителен, как бобр. С этой наклонностью он не разлучается и на службе. В походе за Кубанью, где только он сложит свою сухарную сумку, там тотчас явится, из земли вырастет «курень», шалаш. Недаром он зовет куренем и свою слободу, которая, по силе такого наименования, всюду за ним следует, то есть, можно сказать, что следует… Потом, едва кашевар успеет развести огонь и установить свой треножник, как уж «браты» похозяйничали: одни подсидели кабана, истребителя черкесских хлебов, другие наловили рыбы. По неимению никакой снасти, рыболовы должны были подняться на хитрость — превратить в сеть рубаху и ближайшую к ней статью казацкого партикулярного одеяния.

А если закубанский отряд для какой-нибудь военной операции простоит на одном месте продолжительное время, то шалаши казацкого бивака, принимая незаметно большие и большие объемы (потому что казаку все как-то тесно), достигают, наконец, размеров хат, из которых простодушно, как дома в слободе, выглядывают изредка и «дымари» — плетеные дымовые трубы. Около них возникают хлевы, насести, ясли, скотные дворы. Куры кудахтают, телята мычат, бараны блеют, — и на казацком обеде, в праздничный день, — кто поверит? — являются даже «вареники», — блюдо, как известно, любимое потомками Палея и Наливайка выше всех съестных благ мира сего; но вместе с тем, блюдо удивительно сложное и оседлое, и на походе возможное разве в поэтической мечте, в сладостном воспоминании да в игривом сновидении.

В постоянной службе на кубанском кордоне черноморский казак, когда ему нечего делать, кропает ножом ложку, вырезывая на ее рукояти и на обороте ее дна разные потешные узоры, долбит корыто, стружет вилу или ось и плетет из свежих ивовых прутьев «кошель», — подвижную житницу для зерна своей нивы. Если он человек малосемейный и малоимущественный, то кошель его имеет вид кувшина. А petit mercier petit panier. А если он отец большой семьи и обладатель полного плуга, то произведение его получает вид и широкий объем закрома. Пожалуй, оно займет его досуги на полгода. Тем лучше, — подобная полуработа разгоняет грусть-кручину казака по домашних и сближает его нравственно с далекими пенатами. В те минуты, как он плетет «всыпище» для своего амбара, улыбка шевелит его длинный ус и услужливое воображение плетет ему узорчатые, разумеется, воздушные кружева домашнего довольства, домашних радостей. За этим плетеным подарком приедет к нему на кордон, перед сменою, его молодица круглолицая. С ней приедут домашние «поляницы» [70] и дети. Он взвалит кошель на воз и посадит в него детей. Малютки будут щебетать от удовольствия, как молодые ласточки в гнезде, откуда видны одни только их носики. Нужно ли больше пояснять вам, отчего улыбка шевелит суровый ус в те минуты, как привычка к труду шевелит руку, возделывающую пустырь и карающую врага гражданственности?

В Закубанских укреплениях, выдвинутых далеко вперед от линии и имеющих редкие сношения с нею, домостроительное свойство черноморцев достигает полного приложения к делу. Там, отчужденные от всего остального цивилизованного мира, они заводят огороды и бакши и, как Ной, только что вышедший из ковчега на трезвую землю, сажают виноградную лозу; там выделывают они кожи, выжигают горшки, плошки и разную глиняную посуду; а о постройках и заведениях, приятно напоминающих им жизнь домашнюю, и говорить нечего. Выходит, что черноморской казак способен приниматься для оседлой жизни на всякой почве, при всякой погоде, и что с несомненным успехом растет он живой изгородью на рубеже государства…

Вот польза занятия непокорного края нашими укреплениями, а укреплений таким войском, которое вместе со штыком носит заступ и вместе с порохом — семена колонизации.

Да, приговор справедлив; но справка к нему еще неполна. Вот второстепенные и однако ж важные обстоятельства дела.

В населении, густо покрывающем леса и ущелья Закубанских гор, нет обществ, потому что нет власти. Там есть только связи, постоянные и преходящие: одни связи крови и рода, другие связи для встречи общей опасности или для общего похода за добычей, за золотым руном, и третьи связи для разбирательства споров и развода столкновений, неизбежных во всяком сборище людей, как бы ни держались они врознь друг от друга. Но там неведом общество-зиждительный закон, заповеданный в Божественном слове: «друг друга тяготы носите», и «воздадите Кесарева Кесареви». Неведомы там и те бесчисленные благодеяния, которыми общество облегчает каждому из нас ношу жизни в замену обязанностей, им на нас возлагаемых. Эгоист-дикарь открывает глаза на одну только сторону общества, закрывая их для другой, — видит общество, взыскующее лихву, но не видит общества, дающего таланты, и вот почему страшится он сделаться нам согражданином и собратом. И что же? За свое грубое ослепление он обречен бороться с волнами и бурями жизни, без кормила и якоря, без пристанища и убежища. Впадая в сиротство и нищету, делаясь жертвою многоразличных зол рока или порока, он видит себя в беспомощном положении плавателя, выброшенного на пустынный берег. Опека, призрение, общественное воспитание, общественное исправление, общественная благотворительность, все многоразличные виды покровительства, обуздания и воздаяния общества — для него не существуют. Про частную благотворительность можно сказать: дитя не плачет, мать не разумеет; одному обществу дано заглаживать несправедливость или смягчать справедливость и гнев судьбы. И вот от чего непокорные аулы Закубанских горцев обременены людьми, выросшими без всякой отцовщины, без призрения, без воспитания, без религии. Никто не может сказать, как эти люди выросли. Ничего не посеяно на пустыре их нравственного существа, возросли там одни волчцы животных стремлений. Повинуясь преобладающему из них стремлению к обеспечению своего существования и к соделанию его приятным, — каково оно у людей имущественных, эти бедняки преданы воровству всеми своими способностями. Жить и воровать для них одно и то же. Воровать у русских или у своих — для них все равно. Отчего же эти люди не живут и не богатеют работой у других людей? Оттого, что у другого может работать только «пшитль», раб, но никак не «тльфекхотль», свободный человек, каковы шапсуги все. И оттого, что есть потребности, до удовлетворения которых, если тащиться путем работы, надобно доходить годами, а удовлетворение их нужно сейчас. Нужна жена, а ее не дадут даром. И если в библейские времена служили за Рахиль в работниках по шести лет, то, при нынешней дороговизне женщин в горах, шапсугу пришлось бы прослужить вдвое больше. Итак, чтоб иметь возможность жениться, что имущественному человеку легко сделать законным и нравственным образом, бедняк из-за того ворует. За доказанное воровство его присудили к уплате пени, он еще ворует. За рану, нанесенную им своему соседу в драке (а он очень скор на это) его опять присудили к пени, и он опять ворует [71]. Ворует он до тех пор, покамест какой-нибудь решительный человек не подсидит его и не поступит с ним, как с втравившимся в овчарню волком. А это не так скоро может случиться, во-первых, потому, что воровство в обычае и даже в нравах адигских народов, — ни дать, ни взять, как было оно в нравах древних воинственных спартанцев. Воровать не стыдно, только попадаться стыдно. Более презрительного попрека не может сделать девушка-невеста присватывающемуся к ней молодому человеку, от которого нисколько еще не пострадала осьмая заповедь, как сказав ему, что он доселе и дойной коровы украсть не умел. Во-вторых, потому, что между горцами немного отыщется людей, у которых поднялась бы рука на истребление самого вредного для общества негодяя. Раз из мирных аулов был приведен к казакам, на кордонный пост, молодой черкес — отъявленный и неисправимый вор. Приведшие его убедительно просили казаков утопить этого негодяя в Кубани. Казаки были немало удивлены и спросили соседей: «хиба ж вы сами не зъумеете сёго зробить?» — «Нам, братцы, грех, — отвечали черкесы, — мы свои, мы одна кровь».