Пуговица Пушкина - Серена Витале

Была ли враждебность Нессельроде или Уварова, например, более сильной, чем у графини Коссаковской? Однажды, будучи в кислом литературном настроении, она опрометчиво спровоцировала поэта: «Вы знаете, сударь, ваш „Годунов“ может показаться интересным в России». На что Пушкин холодно ответил: «Так же, как вы, мадам, можете сойти за красивую женщину в доме вашей матушки». С того дня она дрожала от гнева и возмущения при простом упоминании его имени. А как насчет выскочек-дворян, которых Пушкин, осмеял в «Моей родословной», остром поэтическом ответе на шутку Уварова и статью Булгарина?

Не торговал мой дед блинами,Не ваксил царских сапогов,Не пел с придворными дьячками,В князья не прыгал из хохлов,И не был беглым он солдатомАвстрийских пудреных дружин;Так мне ли быть аристократом?Я, слава Богу, мещанин.

Меншиковы, Кутайсовы, Разумовские, Безбородко, Клейнмихели были весьма узнаваемы в этих строчках, рукописные копии которых ходили по рукам в 1836 году, вызывая негодование к автору и жажду мести. Было много людей, которые не любили Пушкина и имели для этого повод. Но главных подозреваемых — Гагарина и Долгорукова — среди них не было. Если один из них (или оба) действительно написал и послал злополучные дипломы, это явно было бы только шуткой, подлой и смертельной, но все же шуткой. Те, кто отказываются в это верить, хватаются за неправдоподобные скрытые мотивы, утверждая, например, что Долгоруков был представителем круга «молодых людей наглого разврата» вокруг Геккерена, разделявшего «азиатский порок» (так тогда называлось эротическое предпочтение мужчин мужчинами). Существует подобное же нежелание по крайней мере принять во внимание, если не поверить в то, что Александр Васильевич Трубецкой сказал в своем запутанном рассказе: «В то время несколько шалунов из молодежи — между прочим Урусов, Опочинин, Строганов, мой cousin, — стали рассылать анонимные письма по мужьям-рогоносцам». Казалось, почему бы нет? Потому, что мысль, будто простая шутка оказалась причиной смерти великого человека, не доставляет ни удовлетворения, ни утешения — и поэтому не в состоянии убедить. Любое зло само по себе, включая зло недоброй шутки, сбивает с толку и тревожит.

Кроме того, если мы ищем врагов: как насчет врагов Жоржа Дантеса? Конечно, их было мало, поскольку кавалергард обладал даром нравиться. Но некоторые дамы, должно быть, затаили обиду: «жена», которую он бросил осенью 1835 года[39], например, или другие жены, чьи сердца он разбил. Женщина имела бы и повод — ревность, и цель — принести Дантесу и его новой пассии неприятности.

ИЕЗУИТСКАЯ ГИДРА

Много русских в двадцатом веке узнали в школе и позже читали в книгах и журналах, что Пушкин, «друг» декабристов, был жертвой тайного заговора режима, гнусного союза, объединяющего царя, тайную полицию и клику аристократов, — заговора, в котором Дантес вольно или невольно стал послушным орудием. Советы, не отличающиеся воображением, долго носились с идеей заговора.

В 1836 году И. С. Гагарин возвращается в Санкт-Петербург… Он становится своим человеком в салоне графини М. Д. Нессельроде. Все в этом тщательно замаскированном подземном логове иезуитов — женщина, ее муж, регулярные посетители — были непримиримыми врагами России и ее национального гения… Политический и нравственный облик Пушкина сеял страх в сердцах царя и его приближенных, которым претили его демократические убеждения… Но чего Николай 1 боялся больше всего — так это пушкинского декабризма. Да, всем своим существом, всем своим характером и всем своим творчеством Пушкин напоминал царю о ненавистных декабристах… Итак, Пушкин был обречен. Дьявольская международная игра иезуитов, игра, нацеленная на духовную сущность России от имени католицизма, ускорила гибель великого российского гражданина… То, что не смогла или не пожелала сделать открыто полиция, возглавляемая Николаем I, было сделано филиалом Третьего отделения: полицейско-иезуитским салоном, возглавляемым графиней Нессельроде и ее близким помощником Гагариным… Весь иезуитский салон графини Нессельроде, временно перемещенный в дом Геккерена, с тревогой ждал результата поединка между Пушкиным и Дантесом… — иностранцем, который, в соответствии с заранее составленным планом, должен был убить национальную гордость России… Дантес очень близок к «служителям Бога»… не товарищ по дружеским попойкам, танцор и дамский угодник, а иезуит, и не простой иезуит, а лидер, чей опыт и полномочия дают ему право давать советы и указания к другим… «Не судите, и не судимы будете». Значит ли это, что иезуиты и их агенты заслуживают освобождения от суда истории, суда прогресса? Нет… Черный плащ иезуита Гагарина также запятнан кровью Пушкина — «праведной кровью поэта» [1973].

Таким образом, Дантес с его французской беспечностью и чрезвычайным недостатком культуры превращается в смехотворную фигуру в темных иезуитских одеждах, в «капо». Советская теория заговора неизбежно рождает неприятный вопрос: если Пушкин был заклятым врагом царизма и бельмом в царском глазу, которого дьявольские иезуиты стремились лишить политической и духовной власти над еретической Россией, то почему иезуиты так настойчиво искали его смерти? Они скорее должны бы были смотреть на него как на союзника, сообщника, секретного агента.

Двенадцать бессонных ночей

3 ноября 1836 года проходила проверка готовности конной гвардии к смотру, который ожидался на следующий день в присутствии генерала Кнорринга. Поручик Жорж Дантес получил наряд в наказание «за незнание людей своего взвода и неосмотрительность в своей одежде». Начиная с полудня 4 ноября ему пришлось большую часть времени проводить в казармах, в отрыве от событий, которые предвещали такой внезапный и неожиданный оборот в его судьбе.

Вечером 4 ноября гусар Иван Гончаров, младший брат Натальи Николаевны, доставил вызов Пушкина в голландское посольство. Дантес стоял в наряде, поэтому Геккерен, встревоженный при одном упоминании имени Пушкина, вскрыл письмо. Он застыл от страха, когда прочел его, но, собравшись с мыслями, решил, что первое, что ему надлежит сделать, — это соблюсти формальности, предусмотренные кодексом чести. Утром 5 ноября он пошел в дом Пушкина, чтобы принять вызов от имени своего сына, который находился на службе. Поэтому он попросил, чтобы двадцатичетырехчасовой промежуток времени, предусмотренный ритуалом, был удвоен. Эта короткая отсрочка, сказал он, даст и пославшему вызов время более спокойно поразмышлять о своих действиях. Отсрочка была получена.

Утром 6 ноября Пушкин получил короткое письмо от Якоба ван Геккерена с просьбой об еще одной отсрочке дуэли и сообщением о том, что он посетит Пушкина во второй половине дня. Тем временем Жуковского в Царском Селе, где он выполнял свои обязанности наставника наследника престола, неожиданно посетил Иван Гончаров. Молодой Гончаров умолял его от имени сестер и тетки поспешить в Петербург и попытаться отговорить Пушкина от его грозивших бедой планов. Жуковский, прибыв к своему другу, мягко пожурил его, напомнил об обязанностях мужа и отца. Отдает ли он себе отчет в последствиях своих необдуманных действий? Даже если он останется победителем, его ожидает законное наказание. Последует новый долгий период позора. На что будет жить его семья? Стоили ли эти презренные анонимные письма его жизни, будущего его детей, чести его жены? Ведь нетрудно себе представить, какие грязные слухи будут распускать злые языки Петербурга о Наталье Николаевне. Кто тогда отвратит законное негодование царя? Какими аргументами?

Пушкин был молчалив, мрачен. Жуковский продолжал свою бесперспективную миссию, пока не объявили о бароне Геккерене. Тогда он счел благоразумным удалиться. Будучи наедине с поэтом, посланник объяснил, что все еще не сказал своему сыну Жоржу о вызове и сделает это в самый последний момент; он все еще надеется, что Пушкин изменит свое решение, поскольку — и в этом он клялся — Жорж не причинил ни малейшего ущерба его чести. Он говорил о своей огромной привязанности к молодому человеку: Жорж — это все, что ему осталось в его одинокой жизни. Он сказал, что дуэль будет значить полное крушение его надежд, потому что, даже если кавалергард останется в живых, его карьера будет погублена навсегда. «Тронутый волнением и слезами отца», Пушкин согласился на двухнедельную отсрочку, дав слово, что до тех пор он ничего не предпримет и если встретится с Дантесом, то будет вести себя, будто ничего не случилось. Жуковский узнал об отсрочке, вернувшись в дом номер 12 на Мойке. С явным облегчением он пошел навестить графа Виельгорского, а затем князя Вяземского. Поскольку они прожили в Петербурге дольше, чем он, они наверняка могли помочь ему разобраться в этом деле, суть которого все еще казалась туманной и непостижимой.