Французский орден особиста - Николай Николаевич Лузан

же самом вагоне, в котором 11 ноября 1918 года маршал Фош принимал капитуляцию Германии. «Какое красивое решение!» – радовался Бойе. Но и это было не все – фюрер показал лягушатникам, кто теперь хозяин. Парижанам пришлось смиренно наблюдать за тем, как колонны вермахта прошлись под Триумфальной аркой, как, печатая шаг, промаршировали по Елисейским Полям. В те полные победной эйфории дни Бойе и его подчиненные выпили столько французского шампанского, сколько не пили за всю предыдущую жизнь.

Бойе зашелестел страницами дневника, чтобы вспомнить приятные моменты.

«15 марта 1941 года, Франция.

На параде знаменитого полка „Дойчмейстер“ в честь его 245-й годовщины вместе со всеми я давал клятву, что полк, несомненно, проявит себя в боях с врагом. Я тогда не думал, в каких обстоятельствах исполнятся мои надежды…

Через десять дней, 25 марта, начинается погрузка… Поезд медленно отходит. Долгая дорога по всей Франции. Тут плодородная почва и безлюдные пространства. Вскоре поезд въехал в пределы Эльзаса. Какой здесь порядок и какая чистота! Германия! Везде видим работу и веселые лица людей. Какая разница! Это высшая точка! Слышны удары пульса новой эры…»

«Новой эры! Эры высшей расы! Расы арийцев! Ей, и только ей безоговорочно будет подчиняться весь мир!» – в этом у Бойе не возникало и тени сомнений.

Откинувшись на спинку плетеного кресла-качалки, он наслаждался воспоминаниями и предавался мечтам о будущем. В них ему виделась блестящая военная карьера, и для этого имелись веские основания. Давний покровитель Бойе генерал-лейтенант Карл Штрекер в последнем телефонном разговоре намекал, что назначение на должность заместителя командира 44-й пехотной дивизии уже не за горами. А там и до шитых золотом генеральских погон всего один шаг. По мнению Бойе, помешать этому могло только слишком быстрое завершение военной кампании на востоке. Но и при таких темпах шанс стать генералом есть наверняка. Подсчитывать, когда закончится кампания, было делом пустым, и он начал обдумывать, как отличиться, чтобы успехи его 134-го полка оценил не только генерал-лейтенант Генрих Дебуа, их непосредственный начальник, но и сам командующий группой армий «Юг» генерал-фельдмаршал фон Рундштедт.

Разыгравшееся воображение рисовало батальные сцены, достойные кисти самого Альбрехта Дюрера. Бойе видел, как он во главе своего полка сокрушает оборону русских и врывается в Киев. Русские пытаются оказать сопротивление, но авиация и артиллерия сметают их. Город объят пламенем. Небо полыхает зловещими всполохами от ударов зениток, и, словно подталкиваемые всесокрушающей десницей Божьей, на землю падают объятые пламенем русские самолеты. Сама земля, как живая, корчится и стонет. И в этот кульминационный момент на востоке на фоне мрачного небосклона возникают силуэты четырех гигантских всадников на огнедышащих конях – это надвигаются предвестники Апокалипсиса.

Порыв ветра смахнул карандаш на колени, зашелестел страницами дневника. Бойе встрепенулся, подхватил карандаш и продолжил читать.

«…Продвижение все ухудшается. Противник укрепляется. Часто в селах дома на постой приходится завоевывать с оружием. Днем и ночью слышны крики и ругань».

Полковник злобно заскрипел зубами. После этой записи от хорошего настроения не осталось и следа. Ожидаемый блицкриг в России, в отличие от Франции, не состоялся. Головокружение от успехов, возникшее в первые дни войны, когда казалось, что Красная армия разгромлена, а сопротивление отдельных фанатиков, как, например, в Дубно и Остроге, это всего лишь агония большевиков и вот-вот она прекратится, прошло. Приближался третий месяц войны, а концом и не пахло. Давно прошли все намеченные сроки, однако Киев по-прежнему не был взят. Красная армия представлялась многоголовым драконом, у которого вместо одной отрубленной головы вырастали все новые и новые. Дивизии и корпуса возникали словно ниоткуда, из воздуха этой огромной варварской азиатской страны. С каждым днем сопротивление русских только возрастало. Оборона Красной армии напоминала пружину, сжимающуюся под прессом вермахта, и о том, что она может внезапно разжаться, думать не хотелось.

Упорство Красной армии, потерявшей почти половину своего состава, не поддавалось никакой логике. Единственное объяснение – фанатизм оболваненных большевистской пропагандой рабочих и крестьян, переодетых в военную форму. Раньше Бойе склонялся к мысли, что все эти подвиги совершаются из страха перед безжалостными комиссарами и сотрудниками НКВД. Одно время он ожидал, что теперь, когда многие комиссары погибли, неопытные бойцы, которыми советское командование затыкало бреши в обороне, будут сдаваться толпами, но почему-то этого не происходило. Упорство русских находилось за гранью понимания. Безусые юнцы, равно как и люди пожившие, расстреляв все боеприпасы, готовы были зубами рвать солдат вермахта или же с последней связкой гранат броситься под гусеницы танков…

Леденящий холодок окатил спину, и Бойе зябко повел плечами. Вчерашний день мог стать для него последним… Пленный красноармеец, едва державшийся на ногах, попытался убить его. От смерти спасла только реакция Эверста – он чудом успел выбить нож из рук русского и подсечкой свалить на землю. Но когда унтер из конвойной группы выстрелил в пленного, тот не корчился в предсмертных муках, а продолжал с ненавистью смотреть на Бойе, пока глаза не закрыла рука смерти.

Ночью Бойе долго не мог уснуть. Перед ним словно в калейдоскопе мелькали лица: этот красноармеец, батальонный комиссар, крепыш капитан… Они предпочли позору плена смерть. Что ими двигало? Что движет тысячами, сотнями тысяч русских, евреев, украинцев, белорусов, грузин, армян, азербайджанцев, казахов, чеченцев, татар? Да их и не перечислишь всех, сами они называют себя «советский народ». Почему они так упорно цепляются за каждый клочок своей земли, за каждый дом, за каждый мост, за каждый железнодорожный разъезд? Все это оставалось неразрешимой загадкой для полковника. И все, вместе взятое, порождало в его душе смутную, с каждым днем усиливающуюся тревогу.

Он не спешил делиться с Эверстом своими сомнениями в том, что разработчики плана «Барбаросса» – плана быстрого разгрома большевистской России – допустили серьезные стратегические просчеты. У обер-лейтенанта имелись достаточно высокие покровители в Берлине, и, проговорись Эверст, они могли расценить подобные оценки старшего офицера, тем более командира полка, как пораженческие, капитулянтские, и тогда прощай карьера, а вместе с ней – генеральские погоны и обеспеченное будущее в элите тысячелетнего Рейха.

«Да, Артур, пора заканчивать с писательством. А то вместо лаврового венка можно получить пинка под зад и вылететь из армии», – подумал Бойе, скользнув взглядом по Эверсту.

Тот с аппетитом грыз куриную ножку и перебирал фотографии. По его щекам катились капельки жира, но он не обращал внимания, сосредоточившись на последних снимках. Эверст искал те, что могли бы стать хорошей иллюстрацией к дневнику Бойе. С этим дневником у Эверста были связаны далекоидущие планы. Ему порядком осточертела