Контакт первой степени тяжести - Андрей Горюнов

Жизнь распорядилась иначе.

Их разбудили по тревоге около четырех часов утра. На сборы дали двадцать минут, после чего повезли к железной дороге. Но не на вокзал, а в Пемзу-2, товарную. По дороге объяснили: к празднику было приурочено еще одно важнейшее мероприятие – установка памятника Ленину на центральной площади напротив обкома. Скульптуру заказали в Москве и привезли ее, уже готовую, пять часов тому назад. Однако при разгрузке этой махины на Пемзе-2 товарной Ленин зацепил пакгауз головой и отшиб ее себе вдребезги, на куски.

Открытие памятника, приуроченное к славной дате и т. д., было широко освещено в прессе. На площади напротив обкома давно уже стояла задрапированная огромная пустая коробка, якобы содержащая внутри создаваемый к празднику монументальный шедевр. Теперь вся эта затея грозило обернуться мыльным пузырем, скандалом. От них с Борькой в связи с этим требовалось в суточный срок слепить Ленину новую голову.

Учитывая срок – двадцать четыре часа – это была, признаться, задача.

– Справитесь – назовете цену, – сказали им. – Здесь, в Пемзе, сейчас, кроме вас, некому – вы это тоже учтите, – добавили им для придания тонуса. – А что нужно – мы все обеспечим.

Задача была – о-го-го: даже при их квалификации работать приходилось бегом и вприпрыжку.

Бегом и работали: кофе, теплый – жадным глотком – да еще в туалет – на минуту. На остальное времени не было.

Конечно, они не знали, да и не могли знать, что в шесть часов утра в их мастерскую-зал, что в обкоме, пришли мастеровые и, забрав все портреты, которые там находились, вывесили их на фасаде обкома.

Никто из обычных людей не заметил, конечно, что членов Политбюро ЦК КПСС стало больше на единицу. Люди же, хорошо знавшие в лицо обкомыча, были накануне праздника в замоте, и на наглядную агитацию у них не оставалось ни сил, ни внимания.

«Прибавление в семействе» заметил только сам обкомыч, сразу же, с утра, подъезжая к обкому. И все внутри у него оборвалось. Что делать? Распорядиться снять себя немедленно означало дать этой истории неизбежную огласку. Сам факт, что его портрет был заготовлен заранее в том же формате и стиле, что и портреты членов Политбюро, мог послужить основанием для самых крутых оргвыводов. Недоброжелателей у него, как и у любого обкомыча, было не счесть.

Не заметить, оставить без последствий? Но, черт возьми, вдруг заметит еще кто-нибудь? Сфотографируют – и в конвертик, в ЦК? От этих мыслей обкомыча пробил сначала холодный, а потом уже горячий пот.

Весь день он провел как на иголках, думая только о портретах: заметят – не заметят? Что делать? Что не делать?

К его счастью, за весь день никто ничего не заметил.

А они с Борькой тем временем пахали как карлы и справились с головой Ильича точно к сроку. Седьмого ноября в три часа ночи статуя была уже целехонькая, лучше новой. Комиссия, нетерпеливо топтавшаяся в коридоре еще с полуночи, придирчиво осмотрела голову и оценила работу как отличную.

Статую тут же повезли на площадь, ставить под покрывало, а их с Борисом отвезли в гостиницу отсыпаться.

Войдя в номер, они рухнули на свои кровати, не раздеваясь, как подрезанные. Только теперь их отпустило суточное напряжение и бремя тяжелой ответственности.

Оба провалились в бездонную пропасть сна.

Конечно, они не знали, что в сей глухой час, в темени кромешной, обкомыч лично, никого не ставя в известность, собственной грузной персоной полез на обкомовский чердак снимать лишний портрет.

Замученный за день ужасными предчувствиями и ожиданием недоброго, обкомыч не учел, что в ночь на седьмое, еще с вечера, на крышах и чердаках всех домов вокруг центральной площади местная «девятка» неизменно размещает своих плечистых и крепких «ребят».

Здание обкома, разумеется, не было исключением, наоборот: трибуны руководства располагались точно напротив обкома. Ясно, что появление грядущим праздничным утром на обкомовском чердаке какого-нибудь шалого снайпера или арбалетчика было бы явлением для властей нежелательным.

В темноте никто из «ребят» не опознал в крадущейся фигуре «самого». Это и в голову взбрендить не могло им, что «хозяин» полезет в ночи на чердак. «Ребята» пропустили неизвестного, дали ему даже поколобродить по чердаку – с целью выявления его неблаговидных намерений. По тому, как неизвестный бился сослепу башкой о стропила и нескладно вышагивал, спотыкаясь на ровном месте, «ребята» определили, что этот тать в ночи просто какой-то чайник, ветеран, может быть пьяный, и, уж наверное, как и все ветераны, обиженный советской властью. Еще чуть позже стало очевидно, что этот чайник задумал устроить советской власти мелкую пакость путем снимания портрета одного из членов Политбюро, лично виновного, видимо, во всех бедах его, этого чайника.

Почуяв запах легкой добычи, сопряженный с благодарностью в приказе, денежной премией, а то, глядишь, и повышением, «ребята» слепили чайника теплым, с поличным, крепко намяв ему бока. В порядке же пресечения попыток оказать сопротивление «ребята» заодно угостили обкомыча от души и ногами по обеим почкам, по единственной больной печени, а также по многочисленным мягким тканям лица и мошонки.

Потом, конечно, разобрались – сразу же!

Извинениям и пресмыканиям, понятно, конца не было.

Лишний портрет был снят.

История хоть и получила некоторую огласку, но весьма кулуарную: на чердаке находился узкий круг лиц, и всем было однозначно, особо, указано.

Однако в десять утра тем не менее обкомыч двигать с трибуны речугу не мог: очень болели ребра, грудь и поясница.

Текст толкал в публику первый зам по идеологии.

Обкомыч ограничился лишь срывом под бурные овации покрывала с памятника.

Ткань спала, и бурные овации довольно плавно превратились в гомерический хохот многотысячной толпы.

Обкомыч оглянулся на статую – все было путем. И что смеются? Ничего не понимая, он обалдевал, теряя, казалось, последний рассудок и связь с народом – заодно.

Первый зам по идеологии выручил – склонился подобострастно к уху, объяснил: Владимир Ильич Ленин был при двух кепках: одна – в руке, вторая – на голове.

Белова с Тренихиным подняли с постелей в половине одиннадцатого утра, дали на сборы минуту, и по одному, на двух черных «Волгах» – на задних сиденьях промеж двух «ребят» – перевезли в уютные компактные помещения при областном Управлении КГБ.

После четырех или пяти допросов, следовавших один за другим, им посулили пятерик и, запихнув их вместе в одну камеру, надолго забыли о них.

Что их спасло тогда – непонятно.

Но через несколько дней, внезапно, их вызвали к старому, умудренному полковнику. Полковник, абсолютно не перебивая, выслушал всю их пемзенскую одиссею от начала до конца со всеми подробностями и лирическими отступлениями.

Выслушав, он, не задав ни единого вопроса, только чуть брезгливо поморщившись, с ленцой и томностью в движении махнул на них ручкой – кыш, дескать!

Их отвезли на вокзал, сунули в зубы две боковые плацкарты до Москвы и проследили за тем, что они оба отбыли из города именно с этим поездом и именно на тех самых плацкартах.

Платками им вслед не махали.

Обошлись и без духового оркестра.

Денег за проделанную работу им, разумеется, не заплатили ни копья. Не сочли нужным.

Ладно. И то хлеб!

Ведь мастерам Барме и Постнику, построившим собор Василия Блаженного на Красной площади в Москве, в награду за эту работу их современник – тогдашний московский обкомыч – приказал выколоть глаза.

Чтоб служба медом не казалась. Чтоб не смогли такой же сбацать еще раз – для другого какого обкомыча.

Да, были времена!

Но что это? Ночь на исходе, а сна – ни в одном глазу.

Белов вновь перечитал заглавие своих чистосердечных признаний – «Тренихин. Восемь акварелей и подпись „Николай Белов"».

Вздохнув, он перелистал исписанные страницы блокнота и принялся за очередную – чистую.

– Слышал новость? – Борис ввалился в избу ровно в два, к обеду.

– Нет. Что случилось?

– Обедать мы не будем, друг Коляныч! Идем на свадьбу. На, глянь-ка!

Борис с размаху, веером пустил из папки по столу перед Беловым восемь чудных акварелей: вдова Аглая у колодца, излучина реки Шорохши, разбитый старый мост, стадо на лугу, колодец с журавлем, кузнец на мотоцикле.

– Ровно восемь! Восемь – это два умножить на четыре! Четыре это вот как ты сказал: водка, самогон, похмелка, отмоканье. И подпись, видишь – «Николай Белов»!

– Я «Н. Белов» подписываюсь, не похоже. Все это просто глупое ребячество, Борька!

– Почему? Ведь я тебе обязан, по гроб жизни, вспомни! Я проваливал панно в горкоме, в Переславле в восемьдесят четвертом? Ты половину, больше половины мне тогда слепил, чтоб я не рухнул в сроках! Долг платежом красен!

– Чего ты вспоминаешь, Борис! Ведь то была халтура – к партконференции. А это персоналка. Моя, понимаешь? Не наша с тобой, а только моя!