Только не говори маме. История одного предательства - Тони Магуайр

Потом доктор обратился непосредственно ко мне:

— Я помогаю тебе только из-за твоей матери, поскольку она невинная жертва всей этой ситуации. Сегодня утром ты мне солгала. Ты дала понять, что это случилось лишь один раз. — Он выдержал паузу и посмотрел на меня с холодным презрением. — А выходит, что ты сама поощряла это своим молчанием, и не говори мне, что ты не виновата.

На этом он распрощался, оставив нас с матерью вдвоем. Я ждала от нее каких-то слов поддержки и понимания, но тщетно, и, не в силах больше выдерживать это ледяное молчание, я пошла спать, так и не поужинав.

Следующие несколько дней прошли как в тумане. Теперь меня допрашивали на два дома, и я молча выслушивала обвинения в том, что я трудный подросток и в четырнадцать лет умудрилась забеременеть неизвестно от кого.

Затем наступил черед мини-слушаний, на которых медики с суровыми лицами допрашивали меня с целью определить как судьбу моего не рожденного ребенка, так и мою собственную. На основании вывода о моей психической неустойчивости было принято решение провести аборт в госпитале соседнего городка, в попытке сохранить дело в тайне. В Северной Ирландии конца пятидесятых аборты были запрещены; медсестры и врачи, видевшие свое предназначение в том, чтобы спасать людей, были категорически против того, чтобы прерывать чью-то жизнь даже по решению суда. И очень скоро я об этом узнала.

Родители, сплоченные общей бедой, игнорировали меня всю неделю, пока я ждала дня «операции», как теперь называла это мама. В день, когда мое тело надлежало очистить от доказательств отцовской вины, мама отправилась на работу, а я, зажав в руке маленький саквояж с ночными принадлежностями, поехала на автобусе в госпиталь.

Хмурая медсестра проводила меня в боковую палату с койкой и шкафчиком. Я без слов поняла, почему меня определили именно сюда. Палата находилась в родильном отделении, и в госпитале хотели сохранить в тайне операцию, которую предстояло сделать мне. На следующий день, в восемь утра, медсестра подошла к моей кровати.

— Я должна тебя подготовить, — сказала она и поставила на пол таз с водой, а рядом положила безопасную бритву. — Раздевайся ниже пояса.

Началась унизительная для меня процедура. Она наспех побрила мой лобок, грубо орудуя бритвой, оставлявшей порезы на моей нежной коже. За все то время, что медсестра провела в палате, я больше не услышала от нее ни слова. Закончив, она молча подняла таз с бритвой и вышла.

В свой следующий приход она поспешно сделала мне укол в ягодицы, оставив меня дремать и думать. Мне так хотелось, чтобы рядом была мама, чтобы рядом был кто-то, кто сказал бы, что со мной все будет в порядке. Я хотела знать, что за операция мне предстоит, потому что никто ничего мне не рассказывал. Но больше всего мне хотелось, чтобы кто-нибудь держал мою руку. Мне было так страшно. И тут, к счастью, я заснула.

В полузабытьи я ощутила прикосновение чьих-то рук, услышала голос, который произнес: «Давай, Антуанетта, теперь перекладывайся на каталку», и почувствовала, как перекатываюсь. Сверху на меня легла простыня, и каталка тронулась с места. Потом она остановилась, и яркий свет просочился сквозь мои опущенные веки. Что-то опустилось мне на нос, и голос попросил меня считать в обратном порядке, но я помнила, что, проваливаясь в небытие, я успела позвать маму.

Тошнота, какой я никогда не испытывала, прервала мой сон. Открыв глаза, я увидела металлический таз на тумбочке возле кровати. Я кинулась к нему, чтобы извергнуть рвоту, и неуправляемые слезы покатились по моим щекам. Какое-то время я не могла понять, где нахожусь. Потом вспомнила и посмотрела вниз, на промежность, где обнаружила гигиеническую салфетку. Совсем несведущая в половой жизни, я, тем не менее, знала, что ребенка уже нет.

Я снова провалилась в сон, пока не пришла санитарка с чаем и сэндвичами. Когда она ставила поднос на столик, я заметила, что таз заменили чистым, и задалась вопросом, сколько же я спала.

— Твой чай, Антуанетта, — сказала санитарка, что было совсем ни к чему, поскольку она тотчас развернулась, чтобы выйти. Обернувшись в дверях, она посмотрела на меня с открытой неприязнью: — О, тебе это, наверное, интересно: ребенок… это был мальчик.

Потом она ушла, оставив меня с мыслями о ребенке. Аппетита у меня не было, и я лежала, оплакивая своего мертвого мальчика, пока не вернулся сон, увлекший меня в пучину сумбура, и мне снова снилось, что я падаю.

Наступило утро, и с первыми лучами солнца в палату явилась дежурная санитарка с подносом, на котором были чай, тосты и вареное яйцо. На этот раз, чувствуя непреодолимый голод, я с жадностью накинулась на еду и не оставила ни крошки. Вскоре после завтрака зашла медсестра отделения. Глядя на мою пустую тарелку, она недовольно фыркнула: «Вижу, с аппетитом у тебя все в порядке» — и высокомерно сообщила, что после врачебного обхода я могу идти домой.

— Тебя кто-нибудь заберет?

Это был единственный вопрос, который она мне задала, а единственным ответом на мое «нет» была ее ехидная улыбка.

Чувствуя себя грязной и липкой, я спросила, где можно принять ванну и вымыть голову.

— Нянечка принесет тебе воды умыться. А ванну примешь дома. Волосы подождут — все это баловство. — Она сделала паузу, глядя на меня все с тем же выражением неприязни. — Если бы не твое баловство, тебя, возможно, здесь не было бы.

И с этим покинула палату.

У меня болел живот, но я уже решила больше ничего не просить. Вместо этого я кое-как умылась водой из маленькой миски, что мне принесли, оделась и стала ждать прихода врача, который делал мне операцию.

Когда врач в сопровождении медсестры вошел в палату, он едва взглянул на меня и даже не спросил, как я себя чувствую. Он просто сообщил, что я могу идти. Подхватив свой саквояж, я вышла из госпиталя и направилась к автобусной остановке.

Глава 23

Что-то разбудило меня, но за окном моей спальни была лишь темнота, в комнате — тишина, и я никак не могла понять, что же меня беспокоит. Сознание отчаянно пыталось проснуться, призывая к этому и мое тело. И тут я почувствовала это: липкое тепло между ног. Я сунула руку в пижамные брюки, и она стала теплой и влажной. Во мне поднялась паника, и я, соскочив с кровати на линолеум пола, шатаясь, двинулась к выключателю.

Желтое сияние тусклой электрической лампочки осветило мою постель. Лужица темно-красной крови растеклась по простыне. Ничего не понимая, я посмотрела на свои пижамные брюки и увидела, что они тоже в крови. Как и мои пальцы, только что коснувшиеся тела. Я почувствовала, как кровь струится по ногам, и закричала, призывая на помощь маму.

Она тут же прибежала, одним взглядом оценила обстановку и велела мне лечь в постель. Потом появился отец, полусонный, в мятой пижаме.

— В чем дело? Что за шум? — пробормотал он.

С отвращением мать показала на меня.

— Нужно вызвать «скорую», — сказал он ей, и я различила нотки страха в его голосе.

— Я позвоню доктору, — ответила она. — Он скажет, что делать.

Я смутно слышала, как мать спускается по лестнице, а потом говорит с кем-то по телефону. Вскоре сквозь пелену густого тумана прорвался голос доктора. Открыв глаза, я увидела его неясные очертания. Как будто во сне звучал их шепот, проникая в мои уши, заполоняя сознание.

— Дело плохо, — произнес голос доктора. — Ее нужно отправить в госпиталь. Тебе, Рут, выбирать в какой. В наш, городской, или туда, где ей делали операцию?

Я почти физически ощущала повисшее тягостное молчание, и вот снова заговорила мать:

— Туда, где делали операцию.

Потом голоса удалились, и я провалилась в ватную пелену неопределенности: вроде бы и не спала, но и не бодрствовала, хотя и различала движение вокруг себя. Я слышала, как мама попросила отца уйти к себе в спальню, слышала голос доктора, который говорил с ней за дверью моей комнаты, и отчетливо понимала, что умираю.

Пронзительный вой, в котором я узнала сирену «скорой помощи», прорезал туман беспамятства, и в окне показались вспышки голубых огней. Чьи-то руки бережно подняли меня. Я чувствовала толчки каждой ступеньки, пока меня спускали на носилках, потом грузили в карету, и сирена снова завизжала, когда мы тронулись в путь.

Образ матери, стоящей на крыльце рядом с доктором, навечно отпечатался на сетчатке моих глаз, и это было последнее, что я успела увидеть, прежде чем за мной закрылась дверца кареты «скорой».

Госпиталь, который выбрала моя мать, находился в тринадцати милях от нашего дома. Дорога, ведущая туда, были узкой и извилистой. В конце пятидесятых в окрестностях Коулрейна еще не было шоссе.

Меня сковал холод, ледяной холод, хотя пот струился по моему телу, а кровь сочилась между ног. Черные круги плясали перед глазами, и в ушах начал звонить колокол, почти заглушая вой сирены.