Мак и его мытарства - Энрике Вила-Матас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От этих слов на Вальтера снисходит просветление, потому что теперь он сознает, на чем зиждется мастерство Кларамунта. Как права была Мария, когда сказала ему, скорей всего, на чем-то очень незамысловатом и простом, на том, что открыто взгляду.
«Я понял, что он ушел бы из искусства. Лучшим его произведением было его расписание», пишет Вальтер.
Кларамунт был подлинным мастером разумного времяпрепровождения. Примером того, что жизнь существует и за рамками чревовещания.
«Помню вспышку того мига, который предшествовал затмению. Пролетел ворон, а потом как будто рухнула стена, и у меня возникло такое чувство, будто мы с Кларамунтом стали понимать друг друга в пространстве, находящемся превыше нашей встречи и этой жизни. Он читал мои мысли и давал понять, что со мной происходит то же самое. И, если даже предположить, что это было не так, все заставляло верить нашему единодушию в том, что пребываем не только за пределами Дорма, но и вдали от звездной ночи, которой объят мир».
&
В крыле цокольного этажа, глубокой ночью, склонившись над бумагами, сидела женщина с длинными черными волосами. Я восхищенно смотрел на ее профиль, на очень темную кожу, на позу человека, до самозабвения любящего работать. Будьте добры, сказал я, не знает ли тут кто-нибудь рабочее расписание мистера По?
24
По счастью, я все же не такой параноик, чтобы решить, будто сосед, о котором повествует «Сосед», десятый и последний рассказ в книге, – это Санчес или, чего доброго, я сам. Тем не менее я приступил к чтению со всеми предосторожностями, потому что после появления Кармен в рассказе «Кармен» логично было бы ждать чего угодно, даже самого неожиданного, как, например, вторжения смерти, хотя как раз с этим я бы совладал, ибо с Вороном справляюсь, это ведь всего лишь черный пес. Пес моей депрессии, кризиса, накрывшего меня после увольнения, и я одолел его и принудил к покорности.
Эту тему я пока оставлю, а сам, смеха ради, сообщу, что «Соседу» предпослан эпиграф из Г. К. Честертона: «Мы заводим друзей, мы наживаем врагов, но соседей посылает нам Бог».
Цитата повлияла на мое восприятие того, что я прочел в первых строках рассказа, от которых у меня осталось неизменно интересное ощущение: мне казалось, я читаю хорошего английского ученого, переведенного с исключительной точностью. Вальтер, обнаруживший настоящий талант пародировать Честертона, рекомендует нам углубиться в то, что он называет «лущить красноватые орехи, сидя у доброго камина». И такой зачин сулит много счастья, пусть даже у читателя нет в доме ни орехов, ни камина, а на улице, между прочим, стоит палящий зной – жара, какую можно счесть исторической.
Рассказ хорошо начинается, однако этот зимний антураж, который был введен в игру, быстро забывается, и мы, читатели, невольно начинаем подозревать, что повествовательную ниточку красноватых орехов автор обрывает по чистой лени. Так или иначе, но чудесное начало рассказа с таким скрупулезно-подробным описанием едва ли не каждой искорки, прыгающей в камине, скоро выдыхается – и вот мы внезапно застреваем в странной раскаленной и тягостной атмосфере, вязнем в сумбуре несущественных деталей, наводящих на мысль, что автор, кажется, отдает должное «густым фрагментам» книги, и все это заставило меня забыть о том, что я читаю, и поднять глаза от текста.
Иногда блистательное начало портит весь остальной рассказ, потому что тот неизменно оказывается значительно ниже уровнем. Я поднял голову и взглянул наверх так, словно стосковался по величию, уходившему из текста, и засмотрелся на крошечного паучка в углу потолка, и начал мысленное странствие по миру Честертона, и припомнил его рассказ «Голова Цезаря», в котором патер Браун говорит: «То, что и вправду приводит нас всех в ужас, – это лабиринт, не имеющий центра, и поэтому атеизм – не более чем кошмарный сон».
Сколько же я не вспоминал эту фразу? И почему она пришла мне на память именно сейчас, когда так рассеянно следил взглядом за крохотным паучком? И, подыскивая объяснение, благо я не сомневался, что таковое имеется, я запутался в умственной паутине и припомнил фильм Орсона Уэлса «Гражданин Кейн», где эпизоды жизни этого самого гражданина – мистера Чарльза Фостера Кейна – неизменно складывались в рисунок бытия, очень похожего на кошмарный сон, на лабиринт, лишенный центра. Тогда я подумал, во-первых, о начальных кадрах этого фильма, где мы видим, что скопил Фостер Кейн. А потом – об одном из финальных эпизодов, где элегантная и безутешная женщина, сидя на полу во дворце, играет с огромной головоломкой. Эта сцена наводит нас на след: эпизоды не скреплены никаким тайным единством, и ужасный Чарльз Фостер Кейн, магнат и делец, чью экранизированную биографию мы, как нам кажется, видим на экране, на самом деле – всего лишь плод воображения, хаос мнимостей… Рассказ о жизни Кейна изобилует лакунами: нам не говорят о важных событиях, но зато подолгу застревают на странных мелочах, на описаниях второстепенных персонажей, имеющих к герою лишь косвенное отношение.
Чувствуя, что мой разум и сам заблудился в этом лабиринте мнимостей, я все же осознал, что у «Гражданина Кейна» много общего с воспоминаниями Вальтера, тоже построенными на осколках жизни, на фрагментах, не спаянных тайным единством, но все время готовых перебирать обличья, важные или не очень, которые принимал артист, прочерчивающий траекторию, состоящую из мелких, дробных частиц и ведущую к созданию печальной головоломки под возможным названием «Жизнь чревовещателя» – жизнь, которая, в свою очередь, являет собой лабиринт в виде паутины без центра, то есть еще один кошмарный сон, хотя в этом случае в финальной главе рассказчик не только находит центр лабиринта, но и обнаруживает неожиданный и, без сомнения, ненормальный просвет в зарослях, позволяющий ему считать, что у бегства есть свой собственный путь…
И, двинувшись по этому пути, я развеселился, и мне показалось, что «Сосед» благополучно взмыл в воздух и продолжил полет, я же не мог
