Факелоносцы - Розмэри Сатклифф

Но все обстояло совсем не так просто, ибо, несмотря на то что еще прошлой весной у британцев теплилась надежда на победу, им недоставало людей окончательно загнать Морских Волков в море. Уже не в первый раз они отбрасывали саксов в юго-восточную часть провинции, но те в несметном множестве объявлялись снова и снова, лишь только ослабевал натиск. Вот и теперь, когда набирали силу боевые дружины Окты на севере (их неизменно заносил, как стаи диких гусей в октябре, любой сакский ветер), положение британцев оставалось угрожающим.

— Нам бы одну крупную победу! — воскликнул Амбросий. — Только одну, но такую, чтобы она как трубный глас прогремела на всю страну. Тогда мы собрали бы под наши знамена не только случайные горстки храбрецов, но к нам пришли бы князья думнониев и бриганты с их землями. И у нас была бы крепкая сплоченная Британия. И мы могли бы наконец загнать Морских Волков в море.

А пока ему приходилось решать старый как мир вопрос — как заставить сражаться армию, которая в разгар военной кампании только и думает что о жатве и о том, как бы поскорее вернуться домой, а когда воины вновь встают под знамена, то уже никто не помнит, чему их обучали раньше. Так что снова и снова вставал вопрос: как сделать из римлян, равнинных жителей, и горцев-кельтов единое войско, единый организм. А там, где замешаны кельты, задача эта трудновыполнимая.

Гораздо легче было с воинами Арфона — неразрывные узы между ними и вождем делали их верными приверженцами Амбросия. Однако к тем, кто пришел вслед за Молодыми Лисами, доверия у Аквилы не было.

Он поделился своими сомнениями с лекарем Эугеном, когда однажды зимним вечером они вместе шли из бань.

— Да, пожалуй. У меня самого давно уже есть сомнения на их счет, — сказал Эуген. Слова его прозвучали глухо сквозь толстые складки плаща, которым он закрывал лицо до бровей. — Несмотря на все усилия Амбросия, несмотря на нашу дружбу… даже браки, я с грустью думаю о том, что лишь Вортимер удерживает кельтов под нашими знаменами. Но жизнь одного человека — это слишком тонкая и ненадежная ниточка. Вот такие меня посещают мрачные мысли, друг мой.

— Но ведь есть еще молодой Паскент. Могу поклясться, он не предаст.

— Да, конечно, но он не предводитель — он привык подчиняться старшим братьям. — Аквила почувствовал, что его спутник улыбнулся, ибо он, как и все остальные, любил Паскента. — Он скроен из материала, из которого сделаны лучшие наши воины, — храбр, как кабан, и предан, как пес, но он не может, в отличие от Вортимера, управлять кельтами.

Дальше они шли молча, и каждый думал свою невеселую думу.

А в это время сумерки, поднявшиеся словно тихая серая вода над улицами Венты, теперь уже синие и слегка туманные, заполняли северные пустоши, где обосновался Окта со своими бандами. И женщина с медно-рыжими волосами и серо-зелеными глазами, постоянно меняющими цвет, как море на мелководье, стояла над очагом в сложенной из камней хижине, где стены заросли почерневшим от копоти вереском. Она держала в руке кожаную, вывернутую наизнанку рукавицу для соколиной охоты, и, когда она наклонилась вперед, свет от очага осветил короткую бронзовую иглу, торчащую из шва большого пальца. В другой руке у нее был клок овечьей шерсти, который она без конца макала в какую-то сероватую густую жидкость на самом донышке глиняной чаши в горячей золе, после чего очень тщательно мазала им металлическую иглу, напоминающую зеленое жало. При этом она тихо мурлыкала какую-то песню, слова которой были гораздо древнее, чем сакские. Чтобы получить всего несколько капель этой сероватой жидкости, женщина смешала множество снадобий, и для каждого имелось свое особое заклинание, так же как и для всего зелья, и заклинание должно было сделать действие его безотказным. Помазав иглу, она давала ей высохнуть, а потом снова красила, пока бронза не потускнела и не стала темной, будто покрылась серым налетом ржавчины. А потом с той же тщательностью она вывернула рукавицу на правую сторону — красивую рукавицу из светлой кобыльей кожи медового цвета, расшитую тончайшей серебряной нитью и шелком, густо-синим, как цветы с клобучками, из чьих корней женщина по капле извлекла самый главный яд, — и отложила ее в сторону. Она сожгла клок шерсти, затем разбила глиняную чашу и бросила черепки в горящий очаг.

Для обоих — и Хенгеста, и Вортигерна, ее повелителя, будет лучше, если удастся убрать с дороги Молодого Лиса. А все, что на пользу Вортигерну, благо и для Хенгеста, но Вортигерн ничего не должен знать, пока во всяком случае… Он ведь мечтательный дурак, и все его добрые намерения разлетаются в пух и прах при первой же трудности; он способен отказаться даже от своей собственной пользы. Потом, когда дело будет сделано и окружение Амбросия распадется, как гнилое яблоко, она скажет ему, чем он ей обязан, и пусть тогда корчится от горя и стыда.

В один из дней, когда все отправились пахать землю на холмах над Вентой и осины в лугах, залитых водой, стояли совсем коричневые и пушистые от сережек, войско Амбросия вновь стало готовиться к сражениям — они должны были начаться с наступлением лета, как это теперь повторялось каждый год.

Вечером того же дня Вортимер, вернувшись на ночлег в старый Дворец правителя, в спальне, возле своей постели на сундуке с одеждой, куда падал яркий свет от свечи, увидел незнакомую рукавицу для соколиной охоты. Рукавица была из кобыльей кожи бледно-медового цвета, отделанная бахромой и тончайшим шитьем темно-синего шелка с серебряной нитью. Он позвал своего оруженосца и спросил, откуда рукавица.

— Ее принес раб из покоев господина Амбросия.

— Для меня? Ты уверен, что для меня?

— Раб сказал, что Амбросий знает, что твоя старая совсем износилась.

Вортимер все с тем же недоумением поднял рукавицу:

— Красивая вещица… Скорее похоже на подарок от женщины. — Он рассмеялся и поглядел наверх, где на жердочке сидел сокол в колпачке. — Уж больно тонкая работа для твоих острых когтей… Что ты на это скажешь, драгоценное созданье?

Он сунул руку в широкую рукавицу и тут же с проклятием выдернул ее обратно.

— Черт, да у нее тут когти! Не знаю, кто ее шил, но он оставил внутри иголку! — И с озадаченным видом он принялся сосать царапину с неровными краями на конце большого пальца, не зная, сердиться ему или смеяться.

В полночь он был мертв. Он умер, как умирают от укуса ядовитой змеи.

Новость эта быстро облетела Венту и расползлась как темное пятно по всей заново собранной армии. Амбросий с каменным лицом сам руководил отчаянными поисками раба, который принес рукавицу в комнату Вортимера.

Но все усилия оказались напрасны — раба не нашли. На другой день, вечером, Аквила в задумчивости сидел у реки и наблюдал, как вода кругами расходится вокруг морды Инганиад, пока она пьет вместе с другими лошадьми эскадрона. Но видел он не туманные серовато-янтарные тени под зацветающими ивами и не мерцание расходящихся по воде кругов, а Ровену, поющую в Медхолле Хенгеста, золотоволосую ведьму в красном одеянии. Он сам не знал, почему он был так уверен, что именно Ровена стоит за отравленной рукавицей, но сомнений у него не было. И ему показалось, что одновременно с надвигающимися на долину сумерками усиливается и предчувствие того зла, которое их ждет впереди.

То, что произошло несколькими днями позже, никого не удивило, ибо было следствием событий, случившихся раньше. Несколько верных сторонников Амбросия собрались у него за столом в комнате, где он хранил реестры и списки людей и лошадей, платежные свитки и старые римские описания маршрутов, в которых говорилось, сколько переходов от одного места до другого, и которые не раз помогали ему при составлении планов кампаний. Вот и сейчас все собрались, чтобы обсудить намеченные операции летних сражений, насколько вообще можно было что-либо предугадать. Глядя на тонкое лицо Амбросия, выхваченное из темноты светом свечи, в момент, когда он наклонился над столом, что-то показывая на развернутом свитке пергамента, где старая карта, которую прежде рисовали обожженной палочкой, была вычерчена тушью, Аквила подумал: «Как мало в нем осталось от горного жителя. И дело не в том, что он выглядит старше своих лет, носит римскую тунику и его темные волосы коротко обстрижены, нет, дело в чем-то гораздо более глубоком… в том, наверное, что он снова обратился к миру, где рос до девяти лет. Но пламя, горевшее в юном правителе Арфона, продолжает и сейчас гореть в сердце римского вождя».

Послышались шаги — кто-то шел вдоль колоннады; затем раздался окрик часового, короткий ответ — и в дверях возник Паскент, а за его спиной возник дворик, утопающий в зеленых весенних сумерках. Аквила, как и все остальные, взглянув на вошедшего, понял: началось.

Паскент прошел к столу. При свете свечи было видно, как он побледнел и осунулся; лоб под тяжелой прядью рыжих волос покрыт испариной. Он поглядел через стол на Амбросия, губы дернулись в попытке что-то сказать, но тщетно, он не мог вымолвить ни слова. Наконец, справившись с волнением, он произнес: