Открыть ящик Скиннера - Лорин Слейтер

Репортер из «Нью-Йорк таймс» явился в Мэдисон, чтобы написать о судьбе детенышей, выросших «под присмотром» мягкой суррогатной матери, и Харлоу отвел его в лабораторию, где он увидел раскачивающихся, бьющихся головой о стенки клеток, отгрызающих собственные пальцы макак.

— Признаюсь, — сказал Харлоу, — я сделал ошибку.

Лен Розенблюм, один из студентов Харлоу, а теперь признанный исследователь приматов, говорит:

— Так мы и поняли, что существуют и другие переменные; дело было не только в прикосновении и не только в лице. Мы предположили, что какую-то роль играет и движение. Мы изготовили суррогатную мать, которая могла раскачиваться, и выросшие рядом с ней малыши оказались почти нормальными — не совсем, но почти. Мы тогда объединили качающуюся мягкую суррогатную мать с получасом в день игры детеныша с живым сверстником, и это сделало детеныша совершенно нормальным. Это означает, что для любви важны три переменные: прикосновение, движение, игра, — и если вы это обеспечиваете, то приматы получают все, что им нужно. — Розенблюм еще раз повторяет, что детенышу нужно было всего полчаса в день игры с живой обезьяной. — Это поразительно, — продолжает Розенблюм, — как немного нужно нашей нервной системе для нормального развития.

В некотором смысле я рада это услышать. Я делаю вывод: очень трудно испортить жизнь собственному ребенку. Немножко попрыгать, надеть мягкий свитер и всего тридцать минут в день посвятить настоящим обезьяньим развлечениям. Такое доступно любой матери: ленивой, работающей, проволочной, железной, — все мы можем это! Харлоу сказал, что можем…

Но почему, если открытия Харлоу — такие обнадеживающие, такие говорящие только о любви, они вонзаются в наши внутренности, как один из шипов его экспериментальной Железной Девы? Почему результаты исследований привязанности заставляют нас ежиться?

И это происходит не только с вами или со мной. Ежился сам Харлоу. У него снова начались романы — быть верным одной женщине он был не в состоянии; к тому же, обнаружив, что «воспитанные» суррогатными матерями макаки проявляют признаки аутизма, он начал сильнее пить. Зимой в Висконсине дни такие короткие, и вечер быстро прогоняет тусклый свет — остается только желтое сияние в стакане. Харлоу испытывал ужасное, ужасное давление. Он помнил аплодисменты на своем публичном выступлении и должен был поддерживать марку. Он боролся и между 1958 и 1962 годами опубликовал много статей. Он мужественно признался в том, что «выращенные» суррогатными матерями детеныши страдают эмоциональными нарушениями, и указал, какие переменные важны, чтобы избежать такого исхода, — кроме прикосновений, движение и толика живой игры. Для доказательства этих положений ему потребовались наблюдения за десятками детенышей.

— Гарри всегда должен был превзойти себя, — говорит Хелен Лерой, его ассистентка. — Он всегда высматривал следующий пик, который нужно покорить. — Как и другие люди со сходным характером, он покорял свои пики с бурдюком вина, ручкой на изготовку и в обществе демона, постоянно его подхлестывавшего. Шепелявить он так никогда и не перестал. Энн Лендерс начала писать о нем в своей колонке советов матерям. Каким будет его следующий эксперимент? Его жена слегла с раком груди — карциномой — и из сосков у нее начала сочиться зловещая жидкость. Ей оставалось жить всего несколько лет. Харлоу только еще больше погружался в работу. Где смог бы он преклонить голову? Выросшие при суррогатных матерях макаки сходили с ума и бессмысленно что-то бормотали. Опубликованные результаты работ Харлоу начали влиять на промышленность, производящую детские товары: особенное распространение получили «кенгуру» и рюкзачки, в которых родители могли носить детей, и это добавило тепла в то, как мы воспитываем малышей. Уильяма Сирса, знаменитого проповедника проявления привязанности к детям, педиатра, советующего родителям спать вместе с детьми, всегда будучи с ними рядом, создал Харлоу, знает тот об этом или нет. Приюты, социальные службы, родильные дома — все они радикально изменили свою политику, отчасти под влиянием данных, полученных Харлоу. Его заслуга есть и в том, что теперь мать и дитя не разлучаются сразу после рождения ребенка. Повлияли работы Харлоу и на отношение сотрудников приютов к детям: подкидышу мало бутылочки с молоком, его нужно брать на руки, качать, смотреть на него, улыбаться. То, что сделали Харлоу и его коллеги, изучая привязанность, помогло нам стать более человечными: у нас теперь есть целая наука о прикосновениях. Некоторыми достижениями Харлоу обязан жестокости, и в этом заключается парадокс.

Болеть раком всегда тяжело, но в 1960-е годы это было еще тяжелее, чем теперь. На теле больного черными чернилами рисовали мишень для радиоактивного облучения. Химиотерапия была примитивна; от капельниц, огромных зеленых бутылок с трубками, тянущимися к игле в вене, пациент мучился жаром и тошнотой. Харлоу и его жена ездили в клинику несколько раз в неделю. Надеюсь, он держал ее за руку. Должно быть, он видел, как врач готовит шприц к инъекции, выгоняет из него воздух, и капля лекарства, описав изящную дугу, разбрызгивается по плиткам пола. Пегги наклонялась над тазиком, который держал Харлоу, и в тазик в мучительных спазмах извергалось содержимое ее желудка.

— То были темные, темные годы, — говорит сын Харлоу Джонатан, которому было одиннадцать, когда его мать заболела, н семнадцать, когда она умерла. Пегги на глазах становилось все хуже, рак делал свое чудовищное дело, распространяясь с груди на легкие и печень; женщина стала желтой, как шафран, ее улыбка превратилась в оскал, и зубы выглядели странно острыми, как у обезьяны, сумасшедшей обезьяны. Так я себе это представляю. Все должно было быть ужасно, потому что и без того опасное пьянство Харлоу делалось все более тяжелым. Студенты вспоминают, что им часто приходилось уводить его из местного бара и доставлять домой. Коллеги рассказывают, что не раз на конференциях, проходивших в отелях, им приходилось укладывать его в постель; Харлоу не мог оторвать тяжелой головы от подушки.

Шли годы, и первые макаки, «выращенные» суррогатными матерями, взрослели. Они так и не научились ни играть, ни спариваться. Однако самки достигли зрелости, у них стали созревать яйцеклетки. Харлоу хотел получить от них потомство, потому что у него родилась новая идея, возник новый вопрос. Какими матерями окажутся эти выросшие без матери обезьянки? Единственный способ узнать это заключался в том, чтобы добиться оплодотворения. Но проклятые упрямицы не желали задирать хвосты и подставлять свои мохнатые зады. Харлоу попытался сажать к ним в клетки старших и многоопытных самцов, но обезьянки вцеплялись им в морды. Наконец Харлоу придумал приспособление, названное им «рамой для изнасилования»: привязанная к нему самка не могла воспротивиться тому, чтобы на нее залез самец. Эта уловка принесла успех; двадцать самок забеременели и произвели на свет потомство. В статье, опубликованной в 1966-м году и озаглавленной «Материнское поведение макак резус, лишенных в детстве материнского ухода и общения со сверстниками», Харлоу сообщил о полученных результатах. Часть таким образом осемененных самок убили своих детенышей, другие были к ним индифферентны, только немногие вели себя «адекватно». Это также очень важное открытие, но я по крайней мере не уверена, дает ли оно нам новое знание или просто подтверждает, ценой жизни многих обезьянок, то, что мы и так знаем интуитивно.

Роджер Фоутс убежден, что полученная Харлоу при экспериментах по депривации информация не только очевидна, но и нежелательна.

— Харлоу никогда не ссылался на Давенпорта и Роджерса, — говорит Фоутс. — Еще до Харлоу Давенпорт и Роджерс сажали шимпанзе в ящики, и когда они увидели, к чему это приводит, больше так никогда не делали.

— Проблема с Харлоу заключается в том, — говорит исследователь приматов Лен Розенблюм, — как он описывает свои находки. Он делает все, чтобы заинтриговать публику. — В связи с этим Розенблюм рассказывает о наполовину печальном, наполовину юмористическом эпизоде. Харлоу получал очередную награду перед большой аудиторией психологов. Среди присутствующих были три монахини — в белых одеяниях, белых чепцах, с тяжелыми распятиями на груди. Поднявшись на кафедру, Харлоу увидел монахинь, но это не помешало ему в своем докладе использовать снимки двух совокупляющихся обезьян. — Он посмотрел в упор на монахинь, — рассказывает, усмехаясь, Розенблюм, — и объявил: «Вот самец залез на самку и читает ей проповедь». Бедные монахини только ежились. Казалось, они совсем исчезли под своими белыми покрывалами.

— Это был Харлоу во всей красе, — продолжает Розенблюм. — Он всегда хотел задеть аудиторию. Он никогда не говорил «животные были усыплены» — всегда «убиты». Почему он не мог назвать «раму для изнасилований» приспособлением, ограничивающим подвижность животного? Если бы не такие выходки, он не имел бы сегодня такой неоднозначной репутации.