Вглядываясь в грядущее: Книга о Герберте Уэллсе - Юлий Иосифович Кагарлицкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда в конце августа 1892 года мисс Фетерстонхау вернулась в Ап-парк после какой-то своей поездки, Сара Уэллс заметила в ней большую перемену. Распаковав её чемоданы, Сара подошла к ней, чтобы помочь переодеться, но та ей не позволила. Отношения и раньше начали портиться (Сара относила это за счет своей усиливавшейся глухоты), но такого ещё не бывало. Дело явно шло к разрыву. Конечно, старели они обе, но у Сары портился только слух, а у её хозяйки — характер. У неё в самом деле были причины для недовольства, но одна из них к этому времени отпала. Самый бесцеремонный и обременительный из детей Сары, Берти, жил теперь своим домом в Лондоне и если появлялся в Ап-парке, то не на четыре же месяца! Домоуправительницей Сара была, конечно, неважной. Но отнюдь не из нерадения. Ей и в самом деле было не совладать с таким хозяйством. Да и можно ли было от нее этого требовать, если ее не хватало на маленький Атлас-хаус? А здесь все было куда сложнее. Надо было вести счета, чего она не умела. Надо было руководить слугами, а она и этого не умела. Как раз в момент приезда мисс Фетерстонхау у неё шли неприятности с поваром и одной из работниц с молочной фермы. Но она была человеком честным и преданным, и ей было обидно, что этого не ценят. Она на каждом шагу замечала знаки нерасположения своей бывшей приятельницы и, в конце концов, начала называть её в своем дневнике, который вела с юности, не иначе как «эта ужасная женщина». Когда 17 сентября ушел повар, она поняла, что и ей в этом доме долго не продержаться. Развязка наступила в конце ноября. Мисс Фетерстонхау (она к этому времени совершенно забыла, что была когда-то мисс Буллок) выписала на Сару Уэллс счет в сто фунтов и предложила ей искать новое место. Но ни на одно из её объявлений не было отклика. Она пробыла в Ап-парке все Рождество, задержалась там, встречая всё худшее обращение, до 9 февраля, вымолила разрешение остаться ещё ненадолго, но 16 февраля все же села на поезд и направилась в Лондон. Несколько дней она прожила на Холдон-роуд у сына с невесткой, оттуда переехала к мужу. Как они встретились, неизвестно, но на первую же его отлучку она реагировала совершенно так же, как некогда в Атлас-хаусе. За все эти годы, как выяснилось, Джозеф не бросил привычки ходить на крикетные матчи!
Со своей участью она примирилась лишь год спустя. Герберт достал им с Джозефом надомную канцелярскую работу в своем колледже, и, хотя она плохо оплачивалась, а потом и совсем прекратилась, он всегда готов был им помочь, и в деньгах для своего более чем скромного хозяйства они не нуждались.
В начале 1893 года на Холдон-роуд нагрянул брат Фред, которого как раз в это время прогнали с работы. Впрочем, он довольно скоро укатил в Южную Африку.
Уэллс был горд, что превращается в опору семьи, но все же материальные заботы продолжали его обременять. А он так бы хотел от них избавиться!
Весной 1893 года возникли и более сложные проблемы.
В начале 1892/93 учебного года Уэллс, войдя в аудиторию, чтобы познакомиться со студентами нового набора, заметил двух девушек, сидевших за последним столом. Одной из них, с первого взгляда поражавшей своей красотой, а с первых сказанных ею слов и своим умом, предстояло впоследствии сделаться доктором медицины и советником лондонского муниципалитета, хотя и сохранить навсегда свою девичью фамилию. Другая не так выделялась, но именно к ней он сразу же потянулся сердцем. Она была очень худенькая, с тонкими чертами лица, глубокими карими глазами и светлыми волосами. Она носила траур. Как он скоро узнал, эта молоденькая девушка, на шесть лет моложе его, незадолго перед тем потеряла отца, который попал под поезд. В колледж Бриггса она пришла, чтобы добиться степени бакалавра и стать учительницей старших классов, причем ей пришлось для этого преодолеть упорное сопротивление матери. Звали её Эми Кэтрин Робинс. Он начал придумывать свои имена. Сначала она звалась Ефимией, потом Джейн. Это последнее имя за ней и закрепилось.
То, что она сидела за столом не одна, было большим везением. В противном случае Уэллс никогда бы не решился подойти к ней больше чем на минуту. Выделять кого-либо из студентов было не в его правилах. Но с двумя подружками, задающими такие умные вопросы, можно было и посидеть подольше. От сравнительной анатомии, составлявшей предмет занятий, они постепенно перешли к теории эволюции, а от неё к богословским и социальным вопросам. Будущая советница лондонского муниципалитета держалась стойко и упорно отстаивала христианскую веру и установленный правопорядок; у Джейн оказался более гибкий и податливый ум, да и начитана она была много шире. Скоро им стало не хватать тех четырех-пяти минут, которые удавалось урвать во время занятий, и они взяли в привычку встречаться перед уроками, а потом продолжать разговоры и после них.
«Она подхлестнула мое воображение… — вспоминал потом Уэллс, — и я мог говорить с ней о моих идеях и надеждах свободнее, чем это мне удавалось когда-либо прежде. Я высказывал теперь все, что успело, не находя выхода, накопиться во мне со 101 студенческих дней. Я изображал перед ней человека с большим будущим и огромной энергией, и чем больше себя таким изображал, тем больше в себя такого верил. Я не могу теперь проследить все фазы, которые мы прошли от простого любопытства к более интимному чувству. Мы давали читать друг другу книги, обменивались записками и раза два решились погулять вместе и зайти в чайную. Мы были друзьями и с безупречной неискренностью убеждали друг друга, что никогда не пойдем дальше. А мы шли все дальше и дальше».
И вот однажды ночью он вдруг почувствовал, что уже не может жить по-прежнему. Ему нужен настоящий друг. Здесь, рядом. На всю жизнь. Но как все изменить? Разве нет у него обязательств перед Изабеллой? Нет, надо постараться себя побороть! И он действительно сделал все, что мог. Работал как вол, стараясь забыть все остальное. И, разумеется, безуспешно. Единственным результатом был новый приступ болезни.
Вечером 17 мая он шел к метро, когда вдруг почувствовал, что сейчас опять начнет харкать кровью. Наутро вызвали врача, обложили ему грудь мешочками со льдом, и снова речь пошла о
