Разорванный круг - Владимир Попов

Елена отдавала себе отчет в том, что все это произойдет не завтра и даже не через полгода, но путешествие по географической карте снова вселило в нее уверенность в том, что Алексей тверд в своих намерениях.

И все же не удержалась, спросила:

— Ты что, пришел к какому-то определенному решению?

— Да, возвращаюсь на завод, тотчас подыскиваю себе комнату и перебираюсь. А назавтра иду с повинной в райком.

— Ох, Алеша, — только и проговорила Елена, и он не понял, чего больше было в этом возгласе — радости или тревоги.

Утром, в самый разгар сказочного пиршества, когда на столе в кухне уже выросла целая гора ярко-красных рачьих панцирей, приехал из пионерского лагеря Валерка. Загоревший, исхудавший («На чем только штаны держатся», — сокрушалась Елена.), он был несказанно доволен тем, что удалось вырваться в Москву. Чмокнул в щеку мать, протянул свою тонкую руку Брянцеву.

— Я только до вечера, мама! Приехали с завхозом купить кое-что для самодеятельного спектакля. Ну и пылища по дороге! Пошел отмокать…

— Только не долго. Десять минут — не больше. Мне на работу, — сказала Елена.

Уже из ванной Валерка крикнул:

— Обо мне не забудьте, хоть пару оставьте!

«Не пойду сегодня в институт! У меня есть переработка, позвоню, предупрежу — и все», — решила Елена.

Она заглянула в холодильник — Валерку кормить нечем. Надо сбегать в гастроном. Схватила сумку и ушла.

— Как твоя музыка? — спросил Алексей Алексеевич через дверь Валерку, хотя и знал от Елены, что он бросил Гнесинское училище, решив, что у него нет призвания к музыке.

— Так же, как и марки, — беззаботно ответил Валерка.

— Терпения не хватает?

— Увлечения.

— Это важный довод. Не лепись к делу, которое тебе двоюродное.

Валерка не отличался постоянством интересов. Он переболел всеми мальчишескими увлечениями. Коллекционировал спичечные коробки, марки, открытки, перья, писал стихи, занимался авиамоделизмом, но быстро ко всему остывал. У него были музыкальные способности, и Елена прикладывала все силы, чтобы задержать его в училище. Любовь к музыке она воспитала, но, заставляя его много играть, перестаралась. Валерка взбунтовался и в седьмом классе оставил музыку совсем. Одно время он вообразил, что будет дирижером. Накупил долгоиграющих пластинок опер и балетов и часами дирижировал, слушая пластинки и одновременно заглядывая в партитуру. Пластинка была как бы оркестром, и все тонкости оркестрового звучания казались ему подвластными. Для этой торжественной церемонии он обязательно надевал белую рубашку, манжеты которой должны были выглядывать из-под рукавов пиджака, и галстук. Даже палочку завел себе не простую, а выточенную из кости.

Елена радовалась, решив, что наконец-то у сына появилось настоящее серьезное увлечение, может быть, даже открылось призвание. Но вскоре вкусы у Валерки изменились. Появились пластинки легкой, потом джазовой музыки, а потом и они улеглись на нижней полке шкафа.

Напрасно пыталась Елена гальванизировать его стремление стать дирижером, говорила о его исключительном слухе, о способности расчленять оркестр на отдельные составляющие, рисовала картины заманчивого будущего. Валерка терпеливо выслушивал ее и спокойно произносил одну и ту же переделанную на свой лад крылатую фразу: «Дирижером можешь ты не быть, но разбираться в музыке обязан».

Валерка вышел из ванной, надел на мокрые вихры сеточку и, издав радостный возглас при виде оставленных ему раков, плюхнулся на стул.

Он был все такой же «развинченно-взвинченный», как сказала о нем однажды Елена. Расхлябанность манер странно сочеталась в нем с напряженной серьезностью. Он явно кому-то подражал, и подражал сразу двум, совершенно разным людям.

Глядя, как Валерка ест раков, Брянцев невольно сердился. Они с Еленой расправлялись с ними виртуозно — оставляли только вычищенный панцирь, даже ножки разделывали подчистую. А Валерка ел только шейку и то каким-то дикарским способом — совал в рот, жевал, а потом выплевывал.

Брянцев стал показывать ему, как нужно чистить раков.

Валерка смотрел с вежливым вниманием, потом философским тоном изрек:

— Каждый делает свое дело в меру сил и способностей.

Брянцев увидел за этой фразой больше, чем можно было увидеть, — определенную концепцию, и возразил:

— Но и силы и способности люди развивают в себе.

— Те, у кого есть на это желание…

— А у тебя нет?

Валерка помолчал со скучающим видом.

— В отношении уменья очищать раков до блеска кожуры с внутренней стороны у меня такого желания нет, — произнес он нарочито неуклюжую фразу, давая понять, что надо прекратить этот бессмысленный разговор.

— А в отношении остальных способностей? — спросил Алексей Алексеевич.

Валерка почувствовал, что Брянцев задает вопросы целенаправленно, и снова отбился:

— Остальных у меня нет.

— Вранье, такого не бывает. У каждого есть способности к чему-либо. Их нужно только найти.

Валерка усмехнулся с видом человека, которому говорят прописные истины.

— Искать у себя способности, развивать у себя способности… А для чего? Для того, чтобы принести максимальную пользу обществу?

— А разве тебя это не вдохновляет?

— Нет. Об этом так много говорят, так нудно и так скучно, что, поверьте, не вдохновляет.

— Ты думаешь, что зубаст? Ты просто зубоскал. А скажи, что тебя вдохновляет?

— Не знаю.

Брянцев немного растерялся от такого ответа. У них с Валеркой были дружеские отношения, на равных. Он чувствовал, что мальчик все больше привязывается к нему, хотя держится независимо. Елена рассказывала, что Валерка часто спрашивает, когда приедет дядя Алеша, и не только потому, что видит, как она скучает по нем. Он и сам скучает.

Никогда не вел с ним Брянцев откровенно-нравоучительных разговоров, но делал это исподволь. Рассказывал при нем о заводских делах, о людях, плохих и хороших. Старался показать ему завод изнутри, дать почувствовать, что это не просто совокупность людей, отбывающих в течение семи часов трудовую повинность, а множество индивидуальностей, иногда очень ярких, и всегда отличных друг от друга, живущих интересной, неповторимой, а для многих и непонятной жизнью. Жизнью со своими треволнениями, неурядицами и взлетами.

И Валерка каждый раз, когда приезжал Брянцев, спрашивал его, с какой новой идеей носится Целин, по-прежнему ли воюет Гапочка с рабочими-исследователями, или его перевоспитал Салахетдинов, и бушует ли еще Бушуев? Он проходил воспитание заводом, сам о том не подозревая.

И вдруг такой неожиданный поворот в его мышлении. Наносное это, показное или опасный симптом равнодушия?

Брянцеву приходилось сталкиваться с молодежью. И с заводскими комсомольцами, и со школьниками. Попадались разные ребята. С заскоками, с вывихами с червоточиной. Ему высказывали недовольство и разочарование, но и то и другое имело свои видимые и устранимые причины. Либо мешала учиться работа в разных сменах или неустроенность быта, либо хотелось получить одну специальность, а навязывали другую. Всем им чего-то хотелось, а этому не хочется ничего… А может быть, это просто мальчишеское желание поставить его в тупик? Или проснулась неприязнь к человеку, который не отвечает на любовь матери должным образом?

Брянцев поднял глаза на Валерку. Нет, неприязни в его взгляде не было, было просто спокойное любопытство. Он почувствовал, что Валерка перестал быть Валеркой, незадачливым мальчишкой, каким его считали, и нашел новый ход.

— Слушай, для чего ты себя обрекаешь на мученическую жизнь? — спросил он.

— При чем тут мученическая жизнь?

— При том, что, не выявив у себя способностей, стремлений, не найдя себе соответствующего применения, человек всю жизнь несет крест. Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что тебе придется работать?

— Отдаю.

— Тогда ты, очевидно, еще не дорос до понимания того, что труд — главная радость жизни. Эти слова для тебя звучат как затертые. Но ты должен уже понимать, что дело, которое тебе противно, может стать несчастьем человека. Любишь одно, а делаешь другое. Или еще проще: не любишь то, что делаешь, но вынужден делать каждый день, всю жизнь.

Выражение превосходства сошло с лица Валерки. Он задумался. Задумался и Брянцев. Великое дело традиции рабочей семьи. Они впитываются с молоком матери, воспитываются отцовским примером. Заводские ребята сызмала уважают труд, потому что вся атмосфера завода и города, живущего жизнью завода, прививает это уважение.

Правда, заводская молодежь мало напоминала Брянцеву его сверстников двадцатилетней давности. Она лучше одета, смелее на язык, более развита и гораздо жизнерадостнее; она менее почтительна к старшим, ссылкой на возраст ее не урезонишь; она предъявляет больше требований к жизни. Но пропасти между этой молодежью и той, к которой он принадлежал, нет. Когда он жмет руки комсомольцам, отправляющимся на новостройки, ему вспоминается, как провожали на фронт молодых ребят в сорок втором и сколько сил отдала молодежь в трудные послевоенные годы.