Чингисхан. Пенталогия (ЛП) - Иггульден Конн

*

В соборе воздух был тяжел от ладана, что белесым шлейфом курился из кадила. Великий князь Ярослав со своей семьей стоял на особом княжьем месте у амвона и, склонив голову, слушал, как с клироса торжественно льются слова молитвы, впервые написанные восемь веков назад:

«Если не был Он плотию, кто возлежал в яслях? И если не Бог Он, кого славили Ангелы, сшедшие с неба?»

[25]

Князю было неспокойно. Уют веры, и тот не убирал из сердца сверлящие заботы треклятой мирской жизни. Кто знает, куда эти чертовы монголы ударят в следующий раз? Движутся они с невероятной скоростью, обводя посланные им дружины вокруг пальца, как малых детей. В начале зимы он потерял три тысячи отборных ратников: уехали разведать местоположение монголов, не вступая с ними в бой, а обратно не воротились. Слышно было единственно о кровавых, уже припорошенных снегом следах среди полей. Да что толку.

Князь Ярослав свел вместе ладони и вздохнул, едва не закашлявшись от клуба ладанного дыма.

«Если не был Он плотию, кого крестил Иоанн?»

– вопрошал с амвона отец Дмитрий голосом высоким и звучным, звонким эхом разносящимся под церковными сводами.

Народу на службе было полно, и дело не в одном лишь праздновании Рождества. Сколькие здесь небось слышали о волке с алой пастью, что рыщет по заснеженным полям? Собор был островком света и безопасности, хотя холод здесь царил такой, что без шубы службу и не выстоишь. И все равно, куда еще прийти в такую ночь, как не сюда?

«И если не Бог Он, Кому Отец говорил: Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Нем же благоволих?»

Святые слова утешали, навеивали образ младенца Христа. В такую ночь думать бы о рождении и воскресении Божием, но в голову отчего-то все больше лезло о распятии, о боли и страданиях в Гефсиманском саду тысячу с лишним лет назад.

К руке князя притронулась теплая ладонь жены, и он понял, что стоит с закрытыми глазами, да еще и покачивается, как какая-нибудь старуха в молельне. Негоже. Надо держать спокойствие, при эдаком-то числе глаз. На него смотрят как на надёжу, а он стоит тут беспомощным, потерянным. Зима монгольские полчища не остановила. Если бы ему доверяли братья, он мог бы выставить в поле силу, способную обратить захватчика вспять, а они все думают, как бы он не урвал лишку власти, и всем его гонцам дают от ворот поворот, а на письма не отвечают. Быть окруженным такими глупцами! Как тут достичь умиротворения, даже в такую ночь.

«Если не был Он плотию, кто зван был на брак в Кане Галилейской? И если не Бог Он, кто превратил воду в вино?»

Голос попа бубнил, своей монотонностью слагаясь в ритм, который можно было назвать утешительным. В ночь господня рождества и псалмы надлежит читать светлые, праздничные. Эх, знать бы, что у монголов на уме… Не думают ли они напасть на его Владимир и на Москву? А может, и до Киева дойдут? Да ну, не может быть. Сколько уж лет минуло с той поры, как они так глубоко врезались в русские леса и степи, сея смерть по своей прихоти, а затем исчезли без следа. Столько потом легенд ходило об этих душегубах.

Татары.

В прошлый раз они и впрямь нагнали ужаса. Пронеслись вихрем, а затем будто испарились.

И удержу на них нет. Ярослав снова начал размашисто класть кресты и поклоны, молясь всем сердцем, чтобы город его и семью миновало это лихо. Господь, как известно, милостив. А вот монголы…

Где-то вдалеке послышались тонкие, будто призрачные, крики. Князь поднял глаза. Жена в смятении на него смотрела. Затем до слуха донесся топот бегущих ног. Ярослав обернулся: ну что еще там? Неужто воеводы хотя бы на одну ночь не могут оставить его в покое, дать ему утешиться в церковных стенах? А там снаружи уже неслись, и не сюда, внутрь, а к лестнице, что ведет на колокольню. Желудок Ярославу внезапно скрутило от ужаса. Нет, только не сегодня. Не в эту ночь.

Над головой набатно ударил колокол. Половина молящихся уставилась наверх, словно могла видеть через деревянные стропила. К Ярославу с тревогой в глазах пробирался отец Дмитрий. Не дожидаясь, пока он подойдет, князь нагнулся и зашептал на ухо жене:

– Сейчас берешь детей и на санях к гриднице, да побыстрей. Разыщешь Константина, он там, с моими конями. Мчите из города прочь. Я нагоню, когда получится.

Княгиня побелела от безмолвного ужаса, но тут же не мешкая заторопила к выходу своих дочек и сыновей, как мать-гусыня – сонных гусят. Князь Ярослав уже покидал свое место у амвона, решительно направляясь к выходу. Все взоры были устремлены на него, когда отец Дмитрий, нагнав, осмелился прикоснуться к рукаву его шубы.

– Это что, набег? – допытывался он свистящим шепотом. – Неужто татаре? Удержится ли город?

Князь Ярослав остановился настолько резко, что отец Дмитрий в него врезался. В иную какую ночь он бы этого попа велел высечь, чтобы в другой раз не лез под руку с расспросами. Но лгать при новорожденном Христе было как-то неловко. И он сказал попу начистоту:

– Если пойдут на приступ, удержать я их не смогу. Ты давай, отче, смотри за своей паствой. А я сейчас должен спасать свою семью.

Отец Дмитрий застыл с открытым от страха ртом – вид такой, будто схлопотал оплеуху. А над головами все гудел колокол, отчаянно взывая через город и снежные просторы.

*

Уже полубегом спускаясь с соборного крыльца (сапоги на обледенелой земле немилосердно скользили), на расстоянии Ярослав расслышал крикотню. Княжеские ковровые сани уже тронулись – черным лебедем в фиолетовой темени, которую звонко простегивал кнут возчика. Напоследок донесся высокий голосок сынишки: как это могут только дети, опасности он не осознавал.

Опять закрутила поземка, и князь, несмотря на шубу, знобко задрожал, сдерживая сумятицу мыслей. Уже несколько месяцев кряду он слышал о зверствах, которые творят монголы. От той же Рязани остались лишь дымящиеся обломки, а на улицах драло трупы дикое зверье. Он туда и сам наведался буквально с несколькими дружинниками, из которых двое от увиденного разблевались в снег. Воины они закаленные, привычные к смертям, но то, с чем они столкнулись, не походило ни на что. Эти нелюди не имели никакого понятия о чести, а города разрушали исключительно с тем, чтобы сокрушить волю противника. Князь подошел к фыркающему на морозе коню своего телохранителя – вороному норовистому жеребцу.

– Слазь. До гридницы доберешься пешком.

– Как повелишь, – повиновался ратник, перебрасывая ногу через седло и спрыгивая на снег.

Скинув с плеч шубу, князь вскочил в еще теплое седло и, не глядя на приветственно поднявшего руку ратника, дал взвившемуся коню шпоры, на ходу его разворачивая. Копыта застучали по льдистой, гладкой, как камень, дороге. Скакать галопом опасно – можно ненароком загубить жеребца и убиться самому. Где-то в темноте послышались крики, а затем раздался один-единственный удар стали о сталь – хлесткий и особенно звонкий в морозном ночном воздухе. Бог знает, кто и где сцепился.

Спящий город вокруг быстро пробуждался. В окнах замелькали где лучины, где светильники; жители высовывались наружу и перекрикивались: что стряслось? Никто ничего толком не знал. Несколько раз на пути князя люди, пытаясь увернуться от скачущего коня и его седока, поскальзывались и, охая, летели в снег.

Княжеский двор с гридницей, где располагалась дружина, был не так чтобы далеко. Впереди себя Ярослав рассчитывал завидеть сани с семьей. Под весом саней и их седоков возница мог разогнать лошадей до вполне приличной скорости. По дороге Ярослав вполголоса молился заступнице, упрашивая ее позаботиться о его детишках. Против кровожадных волков, явившихся из снежных полей, город он удержать не мог. Оставалось единственно спасаться бегством. Себе князь внушал, что это своевременная военная хитрость, но при этом лицо горело от стыда даже на холоде.