Генерал-адмирал. Тетралогия - Роман Злотников

Но когда за ними закрылась дверь кабинета, улыбка исчезла с моего лица. Я вздохнул, потер ладонью лоб и подошел к столу. Выдвинув ящик, достал толстую тетрадь и несколько мгновений смотрел на жирно выведенную цифру. Двести двадцать три тысячи сто сорок рублей… Именно столько составляли мои личные расходы с того момента, как я очухался в теле великого князя в этом времени. Именно личные. Общая цифра расходов была куда как существеннее, просто часть их покрывалась из бюджета Военно-морского ведомства, часть была отнесена к Дворцовому, часть проходила по Военному. И эти двести с лишним тысяч рублей были еще не окончательной суммой. Мне в ближайший год предстояло изыскать и истратить по самым скромным подсчетам еще от четырехсот тысяч рублей до миллиона.

Слава богу, Кац действительно оказался настоящим финансовым гением. Он умел находить деньги там, где мне, умудренному знанием о финансовых аферах бурного XX века, даже в голову не пришло бы их искать… Впрочем, большую часть этой суммы составляли взятые в банках кредиты — в основном в заграничных, ибо в Российской империи банки давали деньги под двадцать процентов годовых, а в иностранных можно было получить под шесть… Ну ладно, только с помощью Каца можно было получить под шесть, но все равно процент был куда меньше, чем в России. Всё, как и в моем времени… Хотя, если честно, главной причиной, по которой я пока не занимал деньги в российских банках, был вовсе не большой процент. Просто в отечественных банках мне как члену императорской фамилии взять деньги было легче — до того момента, пока слухи о том, что великий князь Алексей Александрович набрал кредитов и испытывает трудности с их возвращением, не начнут циркулировать, так что мы зарезервировали этот канал на самый последний этап, когда денег потребуется не только много, но и сразу. Ибо в первые два-три года я особенных поступлений от своей авантюры не ждал — все это время мы будем множить и множить долги, а отдавать их начнем лет через десять… в лучшем случае.

На крейсер «Владимир Мономах» мы с цесаревичем прибыли 3 января. Наутро после моего дня рождения. И хотя день рождения в это время не считался особенным праздником — именины были куда более значимыми, — а я к тому же постарался изо всех сил сократить число приглашенных, но два десятка человек принять пришлось. Причем в это число вошло императорское семейство в полном составе. Хотя, насколько мне удалось узнать, на прошлом дне рождения Алексея Романова император не присутствовал — ограничился посылкой поздравления и подарком. Он что, за мной присматривать решил, как за не совсем нормальным родственником? Как бы там ни было, это мероприятие я выдержал вполне достойно. Одним из подтверждений сего явилось то, что по его окончании цесаревич напросился заночевать у меня, чтобы с утра ехать на крейсер. Несмотря на то что дом, который я занимал, был не особо большим, Николаю с охраной и минимальной свитой там место нашлось. И император дал на то согласие.

В итоге, когда вечером после ужина я пробрался в кабинет, чтобы еще немного поработать, мне это не удалось, потому что спустя полчаса дверь тихонько приоткрылась и в щель просунулась голова мальчика.

— Николай! — Я улыбнулся со смешанными чувствами. Все-таки я пока до конца не определился со своим отношением к племяннику. — Заходи. Ты хочешь что-то спросить?

Цесаревич робко просочился внутрь. Ой, чувствуется нерешительность в характере будущего государя — результат воздействия волевого характера моего братца. Совсем зашугал пацана. И ко мне он так настороженно относится, потому что инстинктивно видит во мне копию отца. Я на мгновение задумался. А может, это шанс каким-то образом повлиять на некоторые жизненные установки будущего императора? Характер я ему уже, конечно, не перекрою, но кое-что сделать смогу. Вероятно. Ладно, попытаемся, а там как Бог даст…

— Да, дядя, — отозвался Николай и, повинуясь моему жесту, уселся в кресло, стоящее у стола.

Я же выдвинул свое, чтобы оказаться не напротив, а рядом с племянником. Психологические установки еще никто не отменял, а расположение двух особей мужского пола друг напротив друга предусматривает либо отношения подчинения, либо конфликт. Мне же в предстоящем разговоре не нужно было ни того, ни другого.

— Отец мне рассказал, что ты собираешься ставить сталелитейный завод на Южном Урале. И мне стало интересно, зачем так далеко? — Тут он запнулся, слегка покраснел, а затем тихонько добавил: — И вообще — зачем?

Я некоторое время молча смотрел на сидящего передо мной подростка. О как! А мальчик-то, оказывается, думать умеет и задавать вопросы. Как же это его так вывернуло, что он в конце концов оказался в подвале Ипатьевского дома, причем вместе со всей своей семьей? Вы только представьте себе: жил человек, работал, старался, пусть где-то ошибался, но итогом его жизни стал расстрел. И расстреляли не только его самого, но и всех, кто был ему дорог, всех, кого он любил, — жену, дочерей, единственного сына. Они все были убиты вместе с ним, на его глазах… Бр-р-р-р! Даже не хочу представлять, что он чувствовал в последние мгновения своей жизни. И тут меня внезапно охватила щемящая жалость к мальчишке, который сидел напротив меня и смотрел ожидающим взглядом.

— Ну… — Я запнулся, протолкнул в горло комок, образовавшийся из-за всех этих промелькнувших в голове мыслей, и продолжил: — Это долгая история. Хочешь услышать?..

В тот вечер мы проговорили долго, часа три, и достаточно сумбурно. И главное, что я вынес из этого разговора, — мальчишка очень одинок. Любимцем отца и матери был его младший брат Георгий, а его самого отец гонял почем зря, частенько пеняя, что хоть он и наследник, но из Жорки толку вышло бы поболее — «уж больно, Никса, ты квелый». Все это способствовало развитию в мальчике неуверенности в себе и замкнутости. Его воспитатель, генерал Данилович, был более царедворцем, чем педагогом, к тому же по рождении Георгия он был назначен и его воспитателем и так же отдалился от первого воспитанника, потакая желаниям государя… Может быть, Николай именно потому впоследствии так безоглядно привязался к Аликс Гессенской, что впервые почувствовал в ком-то равном себе настоящую, искреннюю любовь. Я даже немного устыдился своего решения воспрепятствовать этому браку. Ибо, если это мне удастся, я лишу мальчишку его единственной и самой великой любви. Но иначе было нельзя. Больной ребенок — очень мощный рычаг, причем двойной, поскольку может послужить и в целях дискредитации венценосного отца, и для нелегитимного воздействия на него. Если получится, нельзя оставлять даже малейшего шанса на появление рядом с императором всяких авантюристов типа Распутина. Уж мне-то было прекрасно известно, чем это закончилось… Так что этот подросток искал в общении со своим необычно изменившимся дядей, о котором в последнее время в свете ходило так много слухов, возможность обрести не столько ответы, сколько родственную душу, так же, как он, пораженную страданием, одинокую и ищущую какую-нибудь опору. Например, в Боге. И пусть это желание, скорее всего, даже не осознавалось самим Николаем, я его почувствовал. И, каюсь, попытался им воспользоваться. Почему каюсь? Да просто… ребенок он еще. А с детьми так нельзя.

На крейсер мы прибыли в одиннадцать часов. Там нас уже ждали его командир, капитан первого ранга Тыртов, и Михаил Ильич Кази, начальник над Балтийским заводом.

— Угодно ли вашему императорскому высочеству самому провести экскурсию для цесаревича? — после отданного мне рапорта тихонько спросил Тыртов, покосившись на Николая, который стоял, озираясь, на палубе.

Я с деланым добродушием усмехнулся и махнул рукой:

— Нет уж, сами с Михаилом Ильичом показывайте племяннику свое хозяйство…

Ага, щас, три раза. Что я ему наговорю-то? Нет, кое-что я уже успел изучить. Скажем, чем отличается киль от клотика, представлял… и многое другое тоже. Но стоит мне только открыть рот и начать рассказывать хоть что-то — мореходы меня спалят на раз! А тут, может, и сам чему-то научусь.

Экскурсия действительно вышла очень познавательной, в том числе и для меня. Да еще мне совершенно случайно выпал шанс подтвердить свое зарождающееся реноме человека, озабоченного возрождением мощи флота. Дело в том, что приборы управления на крейсере располагались как-то по-дурацки. Штурвал — на юте, то бишь на корме, как это было в обычае на парусных судах, а машинный телеграф — на переднем мостике. Когда я обратил на это внимание, капитан Тыртов пожаловался, что на «Дмитрии Донском» на передний мостик вынесен и рулевой привод и он уже обращался к адмиралу Шестакову с просьбой сделать то же и на «Владимире Мономахе», но Иван Алексеевич отказал.

— Хм… — Я глубокомысленно наморщил лоб и развернулся к Кази: — Скажите-ка, Михаил Ильич, подобная переделка очень сложна?