Ф. М. Достоевский: писатель, мыслитель, провидец. Сборник статей - Коллектив авторов

Появление Дмитрия Федоровича заняло не более каких-нибудь двух минут, и разговор вновь возобновился. Но возобновился и рост напряжения в атмосфере общения всех присутствующих, которое вносил кроме Федора Павловича также и Петр Александрович, подначивавший Ивана Федоровича, утверждавшего, что если нет бессмертия, то нет и добродетели. Старец же объяснял Ивану, что идея эта еще не решена в его сердце и она мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Вопрос не решен – и в этом его великое горе, ибо настоятельно требует разрешения, но решиться не может. Но нужно благодарить творца, что дал ему сердце высшее, способное такою мукой мучиться.

«Старец поднял руку и хотел было с места перекрестить Ивана Федоровича. Но тот вдруг встал со стула, подошел к нему, принял его благословение и, поцеловав его руку, вернулся молча на свое место. Вид его был тверд и серьезен. Поступок этот, да и весь предыдущий, неожиданный от Ивана Федоровича, разговор со старцем как-то всех поразили своею загадочностью и даже какою-то торжественностью, так что все на минуту было примолкли, а в лице Алеши выразился почти испуг». Старцу вновь удается внести какой-то баланс в пространство все время ускользающего согласия. «Но Миусов вдруг вскинул плечами, и в ту же минуту Федор Павлович вскочил со стула: – Божественный и святейший старец! – вскричал он, указывая на Ивана Федоровича: – Это мой сын, плоть от плоти моея, любимейшая плоть моя! Это мой почтительнейший, так сказать, Карл Мор, а вот этот сейчас вошедший сын, Дмитрий Федорович, и против которого у вас управы ищу, – это уж непочтительнейший Франц Мор, – оба из Разбойников Шиллера, а я, я сам в таком случае уж Regierender Graf von Moor! Рассудите и спасите! Нуждаемся не только в молитвах, но и в пророчествах ваших». На что старец уже слабым, «изнеможенным» голосом попросил: говорите без юродства и не начинайте оскорблением домашних ваших. Видно было, что он уставал и приметно лишался сил, но его установки продолжали работать на создание пространства взаимопонимания.

Далее начинается перебранка старшего Карамазова с сыном Дмитрием из-за дамы, «благороднейших из девиц», ввергнувшая их в полнейшее бешенство и гнев, ибо оба «имеют слабость к этой госпоже», после которой все в келье были взволнованы. Все, кроме старца, с беспокойством встали со своих мест. «Отцы иеромонахи смотрели сурово, но ждали, однако, воли старца. Тот же сидел совсем уже бледный, но не от волнения, а от болезненного бессилия. Умоляющая улыбка светилась на губах его; он изредка подымал руку, как бы желая остановить беснующихся, и уж конечно одного жеста его было бы достаточно, чтобы сцена была прекращена; но он сам как будто чего-то еще выжидал и пристально приглядывался, как бы желая что-то еще понять, как бы еще не уяснив себе чего-то». И далее Достоевский, характеризуя поведение старшего Карамазова, «развратного сладострастника и подлейшего комедианта», опять-таки удивительно точно делает замечания со всеми мельчайшими подробностями телесных проявлений людей: «Есть у старых лгунов, всю жизнь свою проактерствовавших, минуты, когда они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения, несмотря на то, что даже в это самое мгновение (или секунду только спустя) могли бы сами шепнуть себе: «ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер и теперь, несмотря на весь твой “святой” гнев и “святую” минуту гнева». Но вся эта дошедшая до безобразия сцена прекратилась самым неожиданным образом. Старец вдруг поднялся с места, шагнул по направлению к Дмитрию Федоровичу и, дойдя до него вплоть, опустился пред ним на колени. «Став на колени, старец поклонился Дмитрию Федоровичу в ноги полным, отчетливым, сознательным поклоном, и даже лбом своим коснулся земли. Слабая улыбка чуть-чуть блестела на его губах: “Простите! Простите все! – проговорил он, откланиваясь на все стороны своим гостям”». Дмитрий Федорович несколько мгновений стоял как пораженный, а потом бросился вон из комнаты, а за ним повалили гурьбой и все гости. Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.

Отвлекаясь от далеко идущих содержательных контекстов, объясняющих это движение старца, можно видеть, что с точки зрения коммуникации это был безупречный ход, приостанавливающий дальнейшую эскалацию скандального и абсурдного положения. До этого старец старательно ускользал от прямых нападок, «обволакивая» своих оппонентов. И действительно, как еще противостоять человеку, который беспрестанно куражится, юродствует и представляется. Но своим падением на колени старец совершает решительный шаг, впрочем не лишенный загадочности, в котором, однако, прослеживается уже «линейная», а не «складчатая» модель коммуникации. Но совершается это в пространстве совместности, во многом уже подготовленной действиями самого старца. Он уже расположил к себе людей (и само это расположение включало все необходимые движения по конструированию пространства совместности) и заручился их поддержкой своими корректными обращениями со «смутьянами». Неожиданное движение старца подвело всех к пределу, который заставляет их прежде остановиться, а потом ретироваться из собрания, ставшего до конца неуместным, поскольку запустилась в действие уже сила самой совместности, которая стала переопределять действия ее членов.

Заканчивается вторая книга весьма показательно с точки зрения той онтологии коммуникации, которая была в поле нашего рассмотрения. После происшедших в келье событий люди направились на обед к игумену, будучи заранее приглашенные на него. И только Федор Павлович, как главный затейник скандала, не пожелал принимать участие в трапезе. Но в самый последний момент он передумывает и решает пойти на обед, желая завершения скандала. Используя какие-то слухи о «злоупотреблениях» старцев, он затевает вздорные и неоправданные обвинения по отношению к «святым отцам». Игумен, желая приостановить нападки одуревшего старика, привлекает доводы христианской морали: «И начат глаголати на мя многая некая, даже и до скверных неких вещей. Аз же вся слышав, глаголах в себе: се врачество Иисусово есть и послал исцелити тщеславную душу мою». Игумен поклонился Федору Павловичу в пояс и попросил прощения. Но Карамазову все нипочем: он продолжает ругаться, обвинять игумена в ханжестве и «старых» фразах, а заодно «отцов монахов» за то, что те желают обретения спасения посредством капусты и пескариков. Игумен на злобную ложь старика наклонил голову и опять внушительно произнес: «Претерпи смотрительне находящее на тя невольно бесчестие с радостию, и да не смутишися, ниже возненавидиши бесчестящего тя». И действительно, следует порою терпеливо воспринять наговоры на тебя и принять бесчестие не смутившись, чтобы унять собственную гордыню. Все как будто бы правильно, и Карамазов наконец «поворачивает оглобли назад», но мы видим, что коммуникативные действия игумена малоэффективны по сравнению с действиями старца, потому что в основе их лежат довольно прямолинейные движения, приводящие к «лобовому» противостоянию. Обнаруживается явная нехватка движений «складчатого» и «обволакивающего» характера.

3. Гул коммуникации: подрезаемая современность и Достоевский. Современность принято выражать через метафору информационной эпохи, подчеркивая главенствующее положение информации и всевозможных коммуникативных потоков в социальности. Мы живем в эпоху, когда процесс производства тел и смыслов в социальной коммуникации стал поглощаться их не-производством: подрезанием, рассечением, рассеянием, а то и просто откровенным стиранием. В коммуникации стали превалировать, по И. Тоффлеру, «клиповые» концепты в виде коротких сообщений, эсэмэс сообщений, слоганов, рекламы и т. п. Кругом стал одолевать гул коммуникации. Этот процесс подрезания целостных концептов воспроизводящейся культурной традиции одновременно сопровождается подрезанием телесности, подвергающейся фрагментированию в клипах или рекламах, а то и напрямую использующейся для рынков торговли внутренними органами. Нам приходится наблюдать смешение двух встречных процессов производства и не-производства, что порождает процесс смешения (смеха), сдвига означающего и означаемого, какого-то рода комизма, зачастую уродливого, когда воспринимать что-то всерьез становится затруднительным. Как выжить при этом, когда так, казалось бы, много коммуникации, но в действительности скорее шум, когда возникает эффект говорения всех вместе, но друг друга не слышат?