Выстрел. Дело, о котором просили не печатать - Жюль Мари

Как только прибыл Карслек Пераун, я поняла, что мое знание человеческой природы не обмануло меня. Прежде всего он стал обращаться ко мне «мисс Стейси». Похоже, он ожидал, что я позволю ему здороваться со мной за руку. С первой же минуты я почувствовала к нему какое-то непреодолимое предубеждение, которое с тех пор не покидало меня никогда.

Морис Уольден, братишка Жоржианы, наоборот, сразу завоевал мое расположение. Я вообще не люблю мальчишек, но этот был такой тихий, такой добрый, что иной раз я искренне ставила Мориса в пример его гордячке сестре. Мальчик оказался таким запуганным и необщительным, что прошло некоторое время, прежде чем мы подружились. По-видимому, он был очень привязан к своему воспитателю, а тот, вероятно, отлично понимал те выгоды, которые можно было получить благодаря впечатлительной натуре ребенка.

Теперь я перехожу к самой неприятной части моих показаний. Испытывая к хозяевам величайшее уважение, я все-таки не могу не заметить, что отношения между Жоржианой Уольден и воспитателем ее брата показались мне более интимными и непринужденными, чем, на мой взгляд, должны быть в связи с разницей в их социальном положении.

Я хорошо понимала, что господин Карслек Пераун обладал многими достоинствами, которые могли возвысить его в глазах такой девушки, как Жоржиана. Его наружность была в ее вкусе, он отлично одевался, а его речь выдавала в нем образованного человека, близко знакомого с теми вопросами науки и литературы, которыми — как теперь почему-то считается — прилично интересоваться и женщинам, так что понравиться он мог. Я ничего не имела против того, чтобы сидеть молча во время их долгих бесед. Но, когда их разговор начинал касаться сомнительных тем, которые осуждает светское общество, я неизменно вмешивалась. В таких случаях я как бы случайно задавала Жоржиане отвлекающий вопрос или обращалась к господину Перауну с замечанием о погоде.

Я должна сказать, что не столько господин Пераун, сколько сама Жоржиана заставляла меня быть в высшей степени настороже. Однажды она забылась до того, что завела разговор о многоженстве. Господин Пераун говорил что-то о браке вообще, когда Жоржиана вдруг спросила:

— Правда ли, что все народы в древности жили в многоженстве?

Я тотчас прервала их беседу, стараясь говорить как можно естественнее и беззаботнее:

— Жоржиана, что же вы не скажете мне, заказали вы сегодня к обеду землянику или нет?

Она обернулась ко мне с выражением гнева на лице.

— Да… Впрочем, нет… Не заказывала… — ответила она. — Ну, так что вы на это скажете, господин Пераун?

Я нахмурилась и, покашляв, спросила:

— Не пора ли вам, господин Пераун, вести Мориса на прогулку?

У господина Карслека Перауна было достаточно такта, чтобы понять мой намек, и он замолчал, хотя и не сдержал саркастической улыбки, а Жоржиана твердила свое:

— Отчего вы не отвечаете? Говорите же!

К счастью, на столе стоял десерт. Застучав ножами для фруктов, я сказала:

— Не лучше ли продолжить этот разговор в другое время?

Я заметила, что Морис вздрогнул и насторожился. Жоржиана посмотрела на меня в упор и рассмеялась.

— Простите, — сказала она. — Я и не знала, что полигамия считается у вас своего рода табу. Отлично! В таком случае поедем кататься — вы в карете, а я на велосипеде!

Жоржиана отлично знала, что я не очень одобряла ее прогулки на велосипеде, в особенности в этом ее странном костюме. К несчастью, в таких исключительных обстоятельствах я не имела над ней авторитета. Я лишь могла советовать, могла предостерегать, но запрещать было не в моей власти. С момента начала моей службы в доме и до появления лорда Чарнворта я, конечно, сочла своим долгом узнать о нем все, что было возможно. От Жоржианы я ничего путного добиться не могла: она сказала мне, что никогда не видела своего дяди и даже не знает, писал ли он когда-нибудь письма родным.

— Разве покойный лорд Чарнворт ничего не рассказывал вам о своем брате? — с удивлением спросила я.

— Я не помню, чтобы он говорил мне что-нибудь такое, что стоило бы повторять, — ответила она таким тоном, который исключал всякие дальнейшие расспросы. — Кажется, покойный дядя Чарнворт был не в ладах с дядей Чарльзом. Но я никогда не считала нужным совать нос в их отношения.

Однако я считала своим долгом «совать нос», то есть быть более осведомленной относительно характера и прошлого человека, в доме которого я волей судьбы занимала столь ответственное и деликатное положение. Потерпев поражение в беседе с Жоржианой — а она, вероятно, знала больше, чем хотела сказать, — я предпочла вступить в тактичные переговоры с прислугой, выбирая для этой цели только тех служащих, кто дольше других прожил в этом доме.

К несчастью, ни один из слуг в городском доме не работал на этом месте достаточно долго для того, чтобы знать новоиспеченного лорда в лицо. Только дворецкий Клофам, который жил в доме уже четырнадцать лет и производил впечатление умного и почтительного человека, сообщил мне важные сведения. Это была грустная, неприятная история, касавшаяся девушки-крестьянки. Старый лорд узнал о романе сына и устроил ему ужасную сцену. В результате девушку куда-то удалили, а молодого человека, то есть нынешнего лорда, сослали в Китай. Там он прожил двадцать лет. Отец выделил ему ежемесячное жалование, которое аккуратно выплачивал сыну до конца своих дней через отделение какого-то банка в Китае.

— Выплачивать жалование, — продолжал Клофам, — после смерти отца надлежало и старшему брату, так как, говорят, было решено, что господин Чарльз, то есть нынешний лорд, никогда не вернется назад. Это было единственное условие, за соблюдение которого платилось жалование. Каждый месяц он ходил в Китае в банк и сам получал деньги, чем и был связан, как говорится, по рукам и ногам.

Вот и все, что мне удалось узнать о молодых годах Чарльза Уольдена, нынешнего лорда Чарнворта. Что же касается тех двадцати лет, которые он провел в Китае, то оказалось, что о них не знала в доме ни одна живая душа. Вполне понятно, что я чувствовала некоторое беспокойство. Было ясно, что поведение лорда Чарнворта в молодости перешло всякие границы, дозволенные в его положении. Я допускаю, что, приглашая к себе в качестве хозяйки такую даму, как я, он не руководствовался своими дурными наклонностями, однако я почувствовала некоторую неловкость при мысли, что мне придется каждый день сидеть с таким человеком за одним столом.

Чтобы успокоиться, я отправилась в контору к поверенному лорда. Он принял меня очень вежливо, но в его манерах так и сквозило, что он дорого ценит свое время, а это, конечно, помешало мне поговорить о деле так, как бы я того желала.

— Боюсь, что не сумею сообщить вам о лорде Чарнворте больше того, что вам уже известно. Нашей фирме было поручено ежемесячно переводить определенную сумму в Гонконгское отделение Англо-китайского банка для личного вручения господину Чарльзу Уольдену, что мы в точности и исполняли. И всякий раз, когда мы посылали деньги, господин Уольден забирал их, и мы ежемесячно получали из Китая его личные расписки. Больше никаких сведений о нынешнем лорде Чарнворте, за исключением последних недель, мы не имеем.

— Разве за все это время он не писал домой? Ведь была же какая-нибудь переписка между ним и его братом?

— Насколько я знаю, нет. Семья Уольденов вообще была весьма эксцентрична.

При этих словах мне пришла на ум Жоржиана.

— Примером этой эксцентричности, — продолжал поверенный, — может послужить следующее. Покойный лорд души не чаял в племяннике и племяннице, однако не собирался раньше брата обеспечить их на случай своей смерти. После его похорон — вы не поверите — не на что было содержать дома, и мне пришлось в первое время выплачивать деньги на свой собственный страх и риск.

— Но ведь вы телеграфировали новому лорду? — спросила я с удивлением.

— Единственным адресом, на который я мог телеграфировать, был адрес все того же банка в Гонконге. В бумагах его брата я не нашел никакого другого адреса. В результате вышло, что мои телеграммы лежали в банке целых две недели, пока новый лорд не явился за жалованием. И все это время сироты находились в полном неведении о своей судьбе.

Я начинала уже серьезно беспокоиться о том, следовало ли мне после этого оставаться в доме лорда Чарнворта.

— Я попросил бы вас избавить меня от разговоров на эту тему, — искренно продолжал поверенный. — О жизни лорда Чарнворта в Англии и о подробностях его ссоры с отцом, уверяю вас, я ровно ничего не знаю, слушать же сплетни прислуги не считаю достойным занятием.

— Извините, — прервала я его, — я спрашиваю не об этом. То, что было двадцать лет тому назад, не может служить предметом обсуждения теперь. Но я хотела бы заручиться уверенностью относительно следующего. Надеюсь, когда лорд Чарнворт приедет в Англию, я не увижу в отношениях к нему других господ ничего такого, что сделает мою службу в его доме несоответствующей моему положению?