Донбасс - Борис Горбатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А ребята все стояли на косогоре и восхищенно смотрели вниз на розовую шахту — они и не знали, что может она быть такой красивой.
И всего лучше на ней был копер. В этом чудесном утреннем превращении он один остался самим собой, не нуждаясь в прикрасах, ни на что другое не похожий, гордый своей собственной железной красотой. Его ажурный силуэт четко и строго вырисовывался в пламенеющем небе; его шкивы уверенно вертелись в вышине, а канаты трудолюбиво сновали вверх-вниз, вверх-вниз, не зная ни устали, ни покоя… Копер был прекрасен той мудрой простотой человеческого сооружения, равной которой в природе ничего нет.
— Смотри! — вдруг взволнованно прошептал Виктор. — Нет, ты на копер посмотри. Видишь?
Теперь и Андрей увидел то, что взволновало товарища: над копром, над самой вершиной его и скромно и горделиво алела маленькая звездочка. Значит, шахта вчера выполнила, наконец, свой суточный план.
— А мы бегаем!.. — невольно вырвалось у Андрея.
— Больше мы бегать не будем, — строго сказал Виктор, — больше мы никогда не побежим, слышь, Андрей?
— Да, Витя…
— Никогда! — повторил Виктор. — А сейчас мы не просто на шахту придем с позором. А мы вот что сделаем. Мы с тобой законтрактуемся за шахтой до конца пятилетки. Слышишь, Андрей? И всех ребят вызовем. А бегать больше мы не будем. Никогда! — глядя на шахту, опять повторил Виктор, и слова его прозвучали, как клятва.
17
Уже светало, когда наш эшелон прибыл, наконец, в Донбасс. Я простился с товарищами и нетерпеливо выскочил из вагона. Теперь я был дома.
Ну, здравствуй, Донбасс, здравствуй, родной край! Резкий, пронзительный ветер ударил мне в лицо. Я усмехнулся: «Неласково же ты встречаешь сына!»
Но и в этом холодном, истинно донецком, степном ветре были теплые и с детства знакомые запахи жженого угля, заводского дыма, жизни; даже в самые лютые морозы эти запахи согревают, если не тело, так душу.
Я закинул вещевой мешок за плечо и пошел на «Крутую Марию».
Знаю, донецкая степь многим людям покажется и серой и убогой, особенно сейчас, в осень, когда полынь пожухла, а земля скована заморозками. А для меня нет ничего прекраснее, чем эта степь, даже в осень. И не только потому, что я в ней родился, а и потому, что знаю я такие ее прелести, каких нигде на земле не найдешь.
Нет спору, трогательно хорош тихий сельский пейзаж: небыстрая речка, а за ней золотое пшеничное поле, и лесок, и колокольня с вечерним звоном. Есть что-то мирное и умильное в этом пейзаже. Хорошо лежать на песке у воды да глядеть, как неторопливо скользит река в извечных берегах. Душа отдыхает… И легко тебе, и сладко, и по-хорошему немножко грустно, и никуда тебя отсюда не тянет… Да и куда может потянуть? Здесь все вокруг давным-давно известно: пшеничное поле до самого горизонта, а за ним опять поля, да тихие нивы, да перелесок, да маленькая деревенька над оврагом или над той же речкой…
Мне куда больше по сердцу тревожный пейзаж Донбасса; он словно создан для мечтателей.
Вот стою я на дороге в степи, а окрест меня, куда ни глянь, волнуется и шумит жизнь. Вся степь населена людьми. На всех ее холмах, во всех ее ярах и балках — жизнь, трепетная, непонятная, незнакомая… Что это дымит там, за холмом, на западе?.. Словно многотрубный корабль… Завод? Какой? Как вырос? А там — на востоке — что за синие горы, что за новые копры? Что там? Какие люди живут там, откуда они пришли, что делают, чем мучатся, чего хотят, что любят? А там — на юге — как красиво разбежался вверх по горе новый белокаменный поселок. Постой! Я узнаю это место. Это же Стенькин хутор. Да когда же успел он обернуться городом?
Каждый шаг по степи полон радостных открытий и откровений. Каждый дымок на горизонте — новая загадка, новая тайна. И хочется идти и идти через эту степь, входить в ее бесчисленные города и поселки, останавливать незнакомых людей на дороге и жадно расспрашивать, выведывать, узнавать… Потому что самое интересное и самое красивое на земле — человек.
Человек! Тем и дорог моему сердцу донецкий пейзаж, что создан он человеческими руками. Да, природа обидела, обидела мои родной край, не дала ему ни вольных рек, ни зеленых лесов, ни медвяных трав. По человек не захотел помириться на скудных дарах природы. Он сам стал богом и создал себе в степи и леса, и реки, и горы. Оттого-то в Донбассе не говорят «роща», а говорят «посадка», не говорят «озеро», а говорят «водоем». Даже самый большой и самый красивый лес здесь — Велико-Анадольский — весь насажен руками человека.
Эти синие горы на горизонте — их создал не бог и не геологический переворот. Их — лопата за лопатой — выбросил из-под земли на-гора человек и сложил в пирамиды. Это зарево над степью — не зарница, не солнце; это человек выпустил плавку из доменной печи и властно размахнулся на полнеба. А вон сказочным, неземным, голубым светом затрепетала даль — как красиво! Нет, это не звезда покатилась по небосводу, это человек, электросварщик, трудится на новостройке. А там — смотри, смотри! — что за разноцветный мост картинно изогнулся в небе? Нет, это не радуга, и не хвост блестящей кометы, и не северное сияние. Это идет из печи добела раскаленный коксовый пирог и, ломаясь на рампе, излучает все цвета спектра — нет на земле зрелища прекраснее и фантастичнее этого!
Вся степь и живет и дышит трудом человека. Она вся опоясана электрическими огнями, все небо — в кудрявых облаках фабричного пара: и нежный и голубоватый дым, волнуясь, подымается из сотен труб, сложенных руками человека.
Да, не травой, не медовым клевером пахнет сейчас донецкая степь — крепким человечьим потом. Ну что ж! Хороший запах! Слава, слава Человеку Труда, его могучим мудрым рукам, его неукротимому сердцу!
Взволнованный, подходил я к «Крутой Марии». Еще один, последний косогор, а за ним уже — поселок.
На косогоре, спиной ко мне, стояли двое юношей и смотрели на шахту.
— Здравствуйте, — сказал я, поравнявшись с ними, и остановился.
Они искоса посмотрели на меня и неохотно ответили:
— Здравствуйте.
— На «Марию» идете?
— Да-а… — не сразу произнес один из них. — На «Марию».
В его руках я заметил сундучок.
— Приехали на шахту работать? — догадался я.
— Н-нет… Мы здешние.
Я удивленно посмотрел на сундучок, потом опять на ребят. Мне показалось, что они смутились. Но неудобно было расспрашивать их, хоть и хотелось.
— Ну что ж! — весело сказал я. — Значит, мы попутчики!
Они поколебались немного, затем тот из них, что был с сундучком, решительно сказал:
— Пойдемте…
И мы зашагали рядом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«Крутая Мария»
1
Вот так мы и познакомились: я и мальчики с «Крутой Марии». Нечаянно встретившись ранним ноябрьским утром 1930 года у шахты, на косогоре, мы потом пошли вместе в поселок, и один из ребят, тот, что был с сундучком (его звали Виктором), поддавшись минутному порыву, рассказал мне историю своего бегства и возвращения.
Он рассказывал, ничего не тая и себя не жалея. Ему, видно, не терпелось поскорее чистосердечно и всенародно покаяться и тем очиститься. Он боялся только, что я стану посмеиваться над ним; рассказывая, он то и дело бросал на меня недоверчивые, то почти враждебные, то по-детски умоляющие взгляды; я запомнил его глаза — черные, смелые, с желтым огоньком в зрачках…
— А теперь, — сказал он, тряхнув головой, — мы с товарищем решили, что никуда не уйдем с шахты! — И он с вызовом посмотрел на меня: что, мол, не верите? Нет, я верил. Я так и сказал им: верю! — и они ответили мне благодарным взглядом.
У шахты мы расстались. Я пожелал ребятам «мягкого угля и крепкой кровли» — как обычно желают шахтерам, пожал обоим руки и пошел к своим.
Больше мы не виделись.
Я пробыл несколько дней на «Крутой Марии», потом на других шахтах и, наконец, уехал в Москву.
Там и я нашел себе дорогу по сердцу: стал журналистом, корреспондентом центральной газеты.
Редактору никогда не приходилось долго уговаривать меня на дальнюю поездку; достаточно было просто подвести к большой карте на стене и ткнуть карандашом в любую точку.
— Ну, Бажанов? — посмеиваясь, спрашивал он. — А если сюда, разве не интересно?
Еще бы не интересно! Начинались тридцатые годы, годы Великой Стройки, чудесных дел и удивительных людей. Репортерская заметка становилась страницей летописи. Сперва маршруты моих странствий ограничивались Донбассом и югом страны, потом потянуло на север. Говорят, Урал — родной брат Донбассу. Я должен был знать свою родню.
И я узнал и полюбил уральские шиханы, сибирские гольцы, дальневосточные безлесные сопки. Я познакомился и близко сошелся с уральскими мастерами и кузнецкими металлургами; я видел, как добывают уголь, соль, руду, калий, бокситы, золото — рассыпное и рудное; как варят сталь и тянут трубы; как в Златоусте куют кавалерийский клинок, а в Каслях старики отливают статуэтки из чугуна — оленя с ветвистыми рогами на крутой скале или Дон Кихота на тощем, тоже чугунном коне.
