Гарман и Ворше - Александр Хьелланн

Особенно больших надежд он, говоря по правде, не питал. Он недавно узнал, что Марианна больна. Быть может, она страдает и от стыда, которым покрыл их дом Мартин. Если он, Торпандер, посватается именно теперь, быть может это произведет хорошее впечатление; но все-таки… Он не решался надеяться на такое счастье.

Был чудесный солнечный день, и длинная светло-коричневая фигура Торпандера двигалась быстро, машинально жестикулируя, словно Торпандер заранее подготовлял речь, которую произнесет при своем сватовстве. Из левого кармана его пальто выглядывал уголок фулярового платка, который уже давно был его мечтой; золотисто-оранжевый, со светло-голубой каймой.

Платок этот не предназначался ни для чего влажного! Нет! Для этого Торпандер имел красный бумажный платок с портретом Авраама Линкольна, но фуляровым платком можно было похвастать. Каждый раз, когда кто-нибудь попадался ему на дороге, перед кем стоило себя показать, — а таких было немало, — он вытаскивал блестящий носовой платок, осторожно проводил им по лицу и клал обратно в карман, с наслаждением ощущая, как шелк крохотными ноготками вцеплялся в загрубевшую кожу его пальцев.

Около верфи он встретил Мартина; тот быстро шел вниз.

— Дома твоя сестра? — спросил Торпандер.

— Да, ты застанешь ее дома, — ответил Мартин с недоброй усмешкой; и Торпандер пошел дальше по направлению к «West End».

Неподалеку от дома Гарманов в Сансгоре Мартин встретил пастора Мартенса, шедшего из города в сутане. Мартин приподнял кепку:

— Не зайдете ли к моей сестре, господин пастор? Она при смерти.

— А кто такая твоя сестра? — спросил пастор.

— Марианна, внучка старого Андерса.

— А! Да! Я помню ее, — отвечал пастор: он знал всю историю. — Но я никак не могу зайти именно сейчас. Мне нужно сначала в Сансгор. Консул Гарман ведь тоже кончается. Потом, друг мой, попозже…

— Ну да! Этого я ожидал… — пробормотал Мартин и хотел было идти.

— Подожди, молодой человек! — окликнул его пастор. — Если ты считаешь, что нужно поспешить, я пойду к твоей сестре. Это ведь крайний дом, не правда ли? — и с этими словами он пошел по направлению к «West End».

Мартин остановился изумленный, даже будто разочарованный, а пастор спокойно продолжал свой довольно трудный путь в узких улицах поселка. Оборванные ребятишки перебегали через дорогу, девушки и старухи высовывали головы и глазели на него. Группа маленьких мальчишек, которые лежали и копались в песке, закричала ему: «Ур-ра!» От всего, куда ни повернись, веяло бедностью и безобразием.

Не получив ответа от старого Андерса, который сидел, сгорбившись, в углу, Торпандер пошел прямо и постучал в дверь Марианны. Никто не ответил «войдите», и он осторожно заглянул в дверь.

Бедный! Он так испугался, что едва удержался на ногах. Она лежала в постели — его возлюбленная Марианна! Рот ее был полуоткрыт, она стонала часто, страшно часто. Ее впалые щеки были покрыты синеватой бледностью, и в темных углублениях вокруг глаз блестели капли пота. Он и понятия не имел, что ее болезнь зашла так далеко. А он-то явился свататься!

Марианна открыла глаза; она узнала его, в этом он был уверен, потому что она слабо улыбнулась; это была ее обычная приветливая улыбка. Но ему показалось, что зубы ее стали какими-то непривычно большими. Говорить она уже не могла, но несколько раз перевела свои большие глаза с него на окно. Ему, наконец, показалось, что она просит о чем-то.

Торпандер подошел к окну. Рама была новая, сделанная Томом Робсоном. Когда Торпандер положил руку на раму, Марианна снова улыбнулась. Он открыл окно и увидел по ее лицу, что она благодарила его.

Полуденное солнце светило в узкое ущелье между склоном обрыва и стеной дома, и лучи его падали прямо на новый оконный переплет и освещали кусочек пола. Далеко в городе в церкви звонили по покойнику. Звуки как бы ударялись о край обрыва и глухо отдавались в комнате.

Марианна повернулась к свету, и глаза ее стали удивительно ясными. Слабая тень румянца появилась на ее щеках. Торпандер никогда не видел ее такой прекрасной.

Пастор Мартенс вошел в комнату. Он тоже, как и Торпандер, был поражен видом больной, но в другом смысле. Она не показалась ему умирающей, и он не мог подавить в себе досаду на Мартина, который до такой степени преувеличил положение сестры, а ведь из-за этого он, пастор, может слишком поздно прийти к смертному одру консула Гармана.

Не понравилась ему и эта чудаковатая светло-коричневая фигура, которая беспрестанно кланялась ему. Возможно, что все это повлияло на слова, с которыми он обратился к больной.

Пастор сел около постели, заслонив окно. Большие глаза Марианны были устремлены на него. Он не хотел быть суровым, но эта женщина, которая лежала в постели перед ним, была ведь все-таки падшая женщина. В конце такой жизни вполне своевременно серьезно поговорить о греховных наслаждениях и о горьких последствиях порока.

В глазах Марианны появилось беспокойство; она посмотрела вокруг, взглянула на пастора, на Торпандера и с усилием повернулась лицом к стене.

Пастор собирался, конечно, закончить речь словами об «искуплении» даже и такой жизни; в тот момент, когда он говорил о раскаянии и прощении, вошла соседка, — она уходила домой, чтобы пообедать.

Женщина остановилась в ногах постели и, увидев лицо Марианны, сказала:

— Простите, господин пастор! Она умерла!

— Умерла?! — воскликнул пастор и быстро выпрямился. — Это поразительно!

Он взял свою шляпу, простился и вышел.

Женщина взяла руки мертвой и тщательно сложила их; затем засунула свои руки под одеяло и расправила ноги, чтобы труп не окоченел с согнутыми коленями.

Рот был полуоткрыт. Она закрыла его, но подбородок отвалился снова. Торпандер понял, чего искала женщина, и протянул ей свой фуляровый платок. Как хорошо, что платок не был в употреблении.

Женщина недоверчиво посмотрела на платок, но, убедившись, что он чистый, сложила его в узкую ленту и подвязала голову Марианны.

Торпандер стоял и смотрел на маленькое измученное лицо, окаймленное его красивым фуляровым платком, и ему казалось, что все-таки он, наконец, занял какое-то место в ее жизни: ее последняя улыбка, ее последний взгляд были обращены на него и к нему, она приняла от него первый и последний подарок. В сущности говоря, его сватовство окончилось лучше, чем он мог ожидать. Он поник головой и тихо заплакал, вытирая слезы портретом Авраама Линкольна.

Старик Андерс вошел, сел и стал в упор смотреть на труп; со дня пожара он был словно не в себе.

— Пойти мне к Захарии Снеткеру заказать гроб? — спросила соседка.

Не получив никакого ответа, она пошла заказать гроб по собственному усмотрению; конечно, он был ничем не лучше, чем все обычные гробы для людей из «West End».

Тем временем пастор Мартенс спешил в Сансгор. Смерть Марианны произвела на него удручающее впечатление, усугублявшее его дурное настроение.

Старухи и девушки снова высовывались из всех окон; пастор в «West End» — это было значительное событие! Компания мальчишек промаршировала мимо него; они нашли на берегу дохлую кошку, которую старший из мальчишек волочил за собой. Сзади всех шел крохотный мальчуган с материнским деревянным башмаком в руках и бумажным колпаком на голове. Все дети выступали чрезвычайно горделиво и звонкими голосами распевали народный гимн, вернее остроумный вариант его, очень популярный в «West End»:

Да, мы любим землю эту:Это все поют!А не будешь петь как все ты,Так тебя побьют![29]

Пастору пришлось пройти мимо этой маленькой шайки: их пение резало ему уши. Притом он мельком взглянул на кошку: она уже наполовину разложилась, и кожа клочьями висела на ней. Пастор Мартенс зажал рот платком: он опасался, что это зловоние вредно отразится на его здоровье.

Он шел так быстро, как только позволяли сутана и лужи грязи на улицах; он спешил поскорее выбраться из «West End» и, наконец, вздохнул с облегчением, остановившись у двери дома Гарманов. Но он пришел слишком поздно.

Консул умер полчаса тому назад, и пастор Мартенс отправился обратно в город. Было уже два или три часа пополудни, и в длинной черной сутане было очень жарко.

Мадам Расмуссен выбежала ему навстречу:

— Милейший господин пастор! Уже половина третьего! У вас такой изнуренный вид!

— Нужно радоваться, мадам Расмуссен, — отвечал пастор с тихой улыбкой, — нужно радоваться, когда нам посылаются тяжелые испытания!

— Ах! Какой замечательный человек этот пастор Мартенс! Какое у него ласковое и приветливое выражение лица, когда он сидит за обеденным столом; как он прекрасно выглядит! Ну, никто бы не мог заподозрить, что он носит парик!

Мадам Расмуссен решила, что надо будет вышить несколько подушек и положить их между рамами; ведь капеллан терпеть не мог сквозняков!