Царь нигилистов — 3 - Наталья Львовна Точильникова

— Понятно, — сказал Саша. — Не будь, как архиепископ Амвросий, а будь как Григорий Орлов. В общем согласен. Конечно спасти людей лучше, чем пожертвовать собой. Но это безобразие надо запретить, в идеале царским указом.

— Я не ослышался? — усмехнулся Никса. — Ты хочешь что-то запретить? А как же свобода?

— Нет никакого противоречия, — возразил Саша. — Все очень просто. За жизнь против смерти, за свободу против рабства, за прогресс против мракобесия. Поэтому любой уважающий себя либерал всегда за карантины и разгоны протестующих против них. Так что я всецело на стороне прапрабабушки и её эээ… друга. Здесь до конца зимы будут нырять в ледяную воду?

— Нет, — сказал Никса. — Только три дня.

— Не успеем, — вздохнул Саша. — Но хоть к следующему году. Папа́ со мной не разговаривает, но я ему напишу.

Он написал не только папа́, но и статью в «Колокол». Саша практически не сомневался, что атеист Герцен его поддержит. Более мягкий вариант он сделал для «Морского сборника». На дядю Костю тоже была некоторая надежда.

И попросил Бажанова написать свое авторитетное богословское мнение. Не для «Колокола», конечно. Для дяди Кости и папа́.

И попросил об авторитетном мнении Енохина. Саша бы конечно предпочел Склифосовского, но его лучше было пока не светить.

Как ни странно, лейб-медик тоже был не в восторге от купания в «иордани». Но, как сторонник миазмической теории, боялся не питья из проруби, а собственно купания в ледяной воде и утверждал, что от этого может случиться остановка сердца.

Но печататься даже в «Морском сборнике» престарелый врач согласился только анонимно. «Колокол» ему Саша предложить не решился.

Ну, в конце концов, если Герцену понадобится эксперт, что он сам его не найдет в Лондоне?

С понедельника начинались экзамены, и Саша подготовил еще две записки для папа́, которые ему можно было бы подсунуть в случае благоприятного развития событий.

Грядущая сессия давала шанс покончить с надоевшей «холодной войной», так что Саша плотно засел за книги.

Экзамены принимала высокая комиссия из папа́, мама́, бабиньки и преподавателя по предмету. Начали с русской словесности.

Был яркий январский день с ультрамариновым небом и сияющими снегами на Дворцовой площади.

Саша с тоской посмотрел в окно на это великолепие и пошел «сдаваться».

Окна зала для занятий выходили во двор, однако утром и сюда добиралось солнце, отражаясь в застекленных створках высоченных книжных шкафов, подсвечивая золоченые переплеты тяжелых фолиантов, играя на золоте канделябров на подоконниках и огромном циферблате напольных часов.

— Александр Александрович, в качестве проверки ваших знаний я дам вам диктант, — объявил Яков Карлович.

Понятно. «Ять» и компания. То бишь «и десятеричное», «ижица» и «фита». Ладно, прорвемся. Накануне Саша все это честно повторил. И вирши про бледного беса, и церковные слова с «ижицей», и греческие с «фитой».

И Грот начал диктовать, а Саша записывать:

— Отецъ мой, Андрей Петровичъ Гриневъ, въ молодости своей служилъ при графѣ Минихѣ, и вышелъ въ отставку премьеръ-маіоромъ…

Саша сразу опознал «Капитанскую дочку» и обрадовался, у Пушкина язык легкий.

Он боялся услышать что-нибудь, вроде бессмертного: «На солнечной дощатой террасе близ конопляника веснушчатая Агриппина Саввична потчевала коллежского асессора Аполлона Сигизмундовича винегретом и другими яствами».

Но на тему дореволюционной орфографии.

— Съ тѣхъ поръ жилъ онъ въ своей Симбирской деревнѣ, и женился на дѣвицѣ Авдотьѣ Васильевнѣ Ю., дочери бѣднаго тамошняго дворянина, — продолжил Саша писать под диктовку Якова Карловича. — Насъ было девять человѣкъ дѣтей. Всѣ мои братья и сестры умерли во младенчествѣ. Я былъ записанъ въ Семеновскій полкъ сержантомъ, по милости маiора гвардіи князя Б., близкого нашего родственника. Я считался въ отпуску до окончанія наукъ. Въ то время воспитывались мы не по-нынешѣшнему. Съ пятилѣтняго возраста отданъ я былъ на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведеніе пожалованному мнѣ въ дядьки. Подъ его надзоромъ, на двѣнадцатомъ году выучился я русской грамотѣ, и могъ очень здраво судить о свойствахъ борзого кобеля. Въ это время батюшка нанялъ для меня француза, мосье Бопре, которого выписали изъ Москвы вмѣстѣ съ годовымъ запасомъ вина и прованского масла. Пріѣздъ его сильно не понравился Савельичу. «Слава Богу, — ворчалъ онъ про себя, — кажется, дитя умытъ, причесанъ, накормленъ. Куда какъ нужно тратить лишніе деньги и нанимать мусье, какъ будто и своихъ людей не стало…»

Саша проверил написанное, посыпал песочком и отдал Гроту.

В расстановке в тексте «ятей» и «и десятеричных» он был практически уверен. А «ижицы» и «фиты» у Александра Сергеевича не водились. Почти наверняка!

Яков Карлович взял диктант и погрузился в чтение. Рядом с ним на учительском столе стояла чернильница с красными чернилами.

Учитель сначала смотрел благосклонно, но вдруг нахмурился, схватил перо и что-то исправил.

Потом еще. Вздохнул. И снова опустил перо в чернильницу и что-то отметил в диктанте красным. Сердце у Саши упало.

— «Близкаго», Александр Александрович, — расстроенно прокомментировал Грот, — а не «близкого». «По нынешѣшнему» пишется раздельно, а не через «чёрточку». В «русской грамотѣ» «Русской» с большой буквы. «Борзаго кобеля», — вздохнул он, — «прованскаго масла».

— Это что-то из старославянского? — спросил Саша. — Такие окончания. Очень архаично смотрятся.

— Да, — кивнул Грот. — Но это не значит, что их надо писать, как бог на душу положит.

— Может быть, когда я лучше буду знать церковнославянский, я научусь писать, как во времена Кирилла и Мефодия, — пообещал Саша.

Сашины эмоции отлично выражались только заимствованным из старославянского междометием, начинающимся на «Б» и заканчивающимся на «ть» (по крайней мере, в сетевой орфографии двадцать первого века). Но при мама́ и бабиньке никак нельзя. И вообще отучили.

Кажется, Грот говорил ему про старомодные окончания, но Саша слишком сосредоточился на «ятях», чтобы об этом вспомнить.

Привычка чертова! Там в будущем, заполняя банковские документы в солнечной Болгарии он всегда норовил написать свою фамилию «Ильинский» через мягкий знак, хотя отлично знал, что никакого мягкого знака в болгарском нет и в помине.

— Пять ошибок? — поинтересовался папа́.

— Не совсем, государь, — возразил Грот. — «Француз» с большой буквы. И еще знаки препинания. Александр Александрович, прямая речь выделяется кавычками с двух сторон, даже, если между репликами героя есть слова автора. И не надо никаких запятых после «Слава Богу» и «ворчалъ онъ про себя». Но это ладно. Кавычки,