Проделки на Кавказе - Е. Хамар-Дабанов

Покуда в кунакской шел торг, на дворе все было тихо и темно. Один из жителей, пользуясь темнотой ночи, под­крался неприметно к приезжему черкесу, последний дер­нул Пшемафа за полу, и втроем они вышли со двора.

Жилище владельца было окружено высоким плетнем, за жилыми строениями находился пространный скотный двор, куда на ночь загонялись упряжные волы, коровы, те­лята и несколько овец, обреченных на съедение в случае приезда гостей. В одном из домиков, которые находились в части двора, посвященного женщинам и всему вообще хо­зяйству, горел жирник на камине; в камине тлелось несколько головешек; дверь и ставни были заперты. К стене, против камина, стояли огромные сундуки, испещренные же­стью, медью и разукрашенным железом. Над ними нахо­дилось несколько рядов полок, на которых лежали в по­рядке сложенные ковры, войлоки, тюфяки, перины, подуш­ки разной величины, продолговатые и круглые, стеганые теплые одеяла и холодные шелковые и ситцевые.

* Горное племя, примыкающее к Черному морю,

* Турецкие круглодонные небольшие корабли.

На верх­ней полке стояли: несколько фарфоровых простых тарелок, вылуженные медные тазы разной величины — от самого маленького до самого огромного, такие же колпаки для варения пилава, медные кувшины с длинными носиками и узкими для умывания и для питья. На стенах висело не­сколько зеркал, в деревянных высеребренных и вызолочен­ных рамах. На полу, в одном углу, разостлана была про­стая постель, на которой сидела старуха, поджав ноги и занимаясь рукоделием. В другом углу на красивом ковре постлан был узенький тиковый тюфячок, набитый шерстью и простеганный разными узорами. В изголовье его лежала длинная пуховая подушка, обтянутая синей шелковой тканью, до половины тюфяка накинуто было теплое одея­ло, из пунцового штофа на шерсти и выстеганное красивы­ми узорами. У камина на низенькой деревянной скамейке сидела девушка лет шестнадцати. Облокотясь руками на колени, она поддерживала прелестное личико свое паль­цами, унизанными кольцами. На голове у нее был краси­вый шелковый платочек, висевший углом к затылку; за ушами было шестнадцать узеньких длинных кос, черных как смоль и лоснящихся, как лучший шамаханский шелк, в ушах блистали золотые серьги; на лбу и на висках из- под платка виднелись волосы, остриженные ровно, как у русских крестьян; тонкие,» выгнутые брови осеняли боль­шие черные глаза, опушенные длинными ресницами; пря­мой носик будто сторожил две тоненькие, алые губки; подбородок, совершенно круглый и выдававшийся немного вперед, довершал прелесть этого круглого личика, и румя­нец молодости играл на бархатных щечках красавицы. На длинной роскошной шее висели ожерелья из бус и мелких серебряных монет, на плоской груди, признаке девствен­ности*, в обтяжку был надет пунцовый шелковый бешмет, выстеганный красивыми узорами и полами закрывавший колени. Тонкий перехват стана был опоясан узким белым поясом; рукава бешмета, с разрезом от локтя до кисти, бы­ли брошены за плечи, из-под них выходили широкие ру­башечные рукава, белые как снег. Под бешметом видне­лась белая рубашка, покрывавшая верхнюю часть ног, из под нее выглядывали полосатые шальвары, синие с белым; ноги босые и белые, как пена морская, небрежно опирались на туфли с высокими каблуками.

* Черкешенки до замужества носят род корсетов: их зашивают де­вятилетних в сыромятные кожи длиною европейских женских корсетов. Девушки остаются так вплоть до замужества,

Взор девы был неподви­жен, глубокая и грустная дума туманила ее очи. Вдруг раздался приятный чистый голос; кручина девы излива­лась в заунывной песне*:

Уж девять лет, как девицу-сиротку зашили; как девицу кожа тес­нит!

Не дает она сердцу прядать, не дает она груди развиться.

Сердцу больно, груди тесно!**

Пора, пора молодцу девицу кинжалом от кожи теснящей изба­вить***; да где же тот молодец?

Сироты одинокой кто схочет? Старику отдадут тебя, девицу, не­милому, или в наложницы**** ты попадешь ко вла­дельцу.

У серны есть ноги, убежит она в скалы Кавказа;

у пташки есть крылья, улетит она в чащу дремучего леса; у золоточешуйчатой рыбки есть перья — уплывет она в воды Кубани.

У девицы "ж сиротки нет от злодеев защиты.

Есть у ней молодец! Молодца хвалят! О, верно, защитит он девицу, о, верно, ее освободит он!

Ов собою пригож и удал на коне и ужасен врагам, и страшны . его шашка, кинжал и винтовка, а глаз смертоносен — прицелом винтовки когда направляет он пули полет ро­ковой.

О, счастье рая должно быть — впиваться в любовный взор его смертоносных очей! О, рая блаженство, должно быть — принять на себя его мощной ладони ласканье, и слушать и страстно внимать —

Его благородного сердца биенью.

Не то ожидает сиротку, бездомную девицу Кавказа; о горе, о горе сиротке!

Улетело то время, как девице-красавице гор оставаться сироткой завидная доля была.

Улетело то время, когда продавали черкешенку, девицу-сиротку, купцам истамбульским.»

* У черкесов мало коренных песен; они поют, что им придет на мысль, без рифм и стоп, только разделяя слова на такты.

** Эти кожаные корсеты очень тесны, поэтому у девушек не растут груди; когда же снимут кожу, то груди в три-четыре дня вдруг выра­стают.

*** В первую брачную ночь муж должен распороть кинжалом кожу, которая навсегда покидается.

**** У черкесов узденька (дворянка) не может быть женою князя или владельца, а только наложницею; дети, происходящие от таких союзов, называются шенка, т. е. ни князь, ни уздень, вроде древних французских bаtагds (bаtаrd de Воuгbоn, bаtard d`Orleans).

Красавицу гор отвозили тогда за море, за долы, за горы,— в дале­кую даль...

Счастливые

Правоверные!

В гарем падишаха приводили красотку.

В золото, шелк и парчу одевали; каменьем дорогим украшали; перед светлые очи султана выводили,

О, завидная доля, могучее сердце султана пленит! О, великое счастье быть предпочтенною целому рою красавиц!

Услада небесная — жить для любви и быть страстно любимой;

истомы иной не ведать, кроме истомы одних наслаж­дений!

Старуха прервала певицу.

— Ах, Кулле, Кулле!—сказала она,—не те уж време­на! Свежи в моей памяти те годы, когда все завидовали землячкам, проданным в Стамбул. Теперь делать нечего, деваться некуда! Согласись лучше выйти замуж за жени­ха, которому владетель охотно тебя отдает.

— Нет, бабушка, никогда и ни за что в свете не сог­лашусь: он мне ненавистен.

— Ну так согласись на предложение владетеля Шерет-Лука; ведь от него куда деваться? Ты живешь в его дво­ре; что сказал он — то и сделает, вломится ночью сюда — кто тебя защитит от него?

Кулле строго взглянула на старуху; отвернула полу бешмета и, открыв тайный карман, сделанный в подклад­ке, показала рукоять кинжала, потом медленно, обдумы­вая слова, отвечала:

— Вот что защитит меня, мое оружие! Оно было страш­но в руке отца моего и не будет игрушкой а моей!— Потом с жаром прибавила: — Шерет-Лука я ненавижу и прези­раю, гнушаюсь его позорными предложениями!

В это мгновение камешек упал в камин. Кулле подошла к камину и три раза щелкнула языком. Еще упал каме­шек. Кулле, обратя губки в трубу, вполголоса произнесла: «Мандахако» (поди сюда). И молодой черкес на аркане спустился в отверстие трубы*; кинжал и три пистолета ви­сели у него за поясом. Он вышел из камина; старуха вста­ла**. После первого приветствия он сказал:

— Кулле! Согласна ли ты выйти за меня замуж?

— Не знаю, Пшемаф!—отвечала девушка.

* У черкесов трубы широки, а потому, когда нужно, всегда избира­ется этот путь.

** Женщины не сидят перед мужчиною, несмотря на звание, которое ему принадлежат; когда же мужчина сядет, тогда и они садятся.

— Кто же знает? Кто удерживает тебя?

— Ты гяур или правоверный?

— Правоверный.

— Переменишь ли веру отцов?

— Никогда, да и незачем. Русские от меня этого не требуют.

— Оставишь ли гяуров? Перейдешь ли к черкесам?

— Никогда и ни за что в свете, даже и для тебя не сделал бы этого!

— Разве они тебе родственники?

— Русские для меня более чем родные: они меня вос­питали, они меня кормят и не делают различия между мною и природными русскими. Я клялся служить русскому царю верно — этого достаточно!

— Да полно, Кулле, вздорить!— возопила старуха.— Если он тебя возьмет, где ж он найдет себе приют между единоземцев?

— Правда,—отвечала девушка, устремив испытующий взор на Пшемафа, и продолжала спрашивать:—А не по­кинешь ли меня, Пшемаф?

— Никогда.

— Поклянись.

— Клянусь кобылою пророка, четом и нечетом, никог­да и ни для кого тебя не покидать.