Кто-то в моей могиле - Маргарет Миллар

— Да.

— И ушли они тоже вместе?

— Да, полчаса назад.

Худенькая девочка с пунцовыми щеками лет десяти вышла на порог соседнего дома и принялась крутить хулахуп, ухитряясь при этом в такт обручу жевать резинку. Казалось, она полностью погружена в свое занятие и не обращает никакого внимания на то, что происходит по соседству, но миссис Розарио торопливо прошептала:

— Мы больше не можем здесь разговаривать. Эта Керида Лопес, она все подслушивает, а рассказывает еще больше.

По-прежнему не глядя в их сторону, Керида объявила всему миру звонким чистым голосом:

— Я иду в больницу. И никто из вас не придет и не сможет навестить меня, потому что у меня пятна на легких. А мне на вас наплевать. Все равно я никого из вас не люблю. Я пойду в больницу, как мой дедушка, у меня будет целая куча игрушек, гора мороженого, и мне не надо больше будет мыть эту бесконечную посуду. И не приходите и не навещайте меня, вас все равно туда не пустят.

— Керида Лопес! — резко произнесла миссис Розарио. — Это правда?

Единственным подтверждением того, что девочка расслышала вопрос, стало еще более ускоренное вращение обруча.

Кожа на лице миссис Розарио вдруг стала желтоватой, она сделала шаг назад, в прихожую, словно Керида ударила ее в живот:

— Эта девочка частенько врет. Может быть, это неправда. Если она настолько больна, что ее кладут в больницу, как она может вот так играть на улице? Она действительно кашляет, но ведь кашляют все дети. И вы сами видите, какой у нее здоровый цвет лица. Посмотрите на щеки.

Пината подумал, что причиной такого румянца может быть как раз болезнь, а не чрезмерное здоровье, но ничего не сказал. Он вошел в дом вслед за миссис Розарио. Даже прикрыв за собой дверь, он мог слышать, как Керида продолжает ритмично повторять:

— Иду в больницу — мне наплевать. Не смогут прийти и навестить меня — наплевать. Поеду в карете «скорой помощи»…

Солнечные лучи, проникавшие сквозь обшитые тесьмой шторы, были не в состоянии рассеять мрак крохотной гостиной. Все четыре стены покрывали орнаменты и картины на религиозный сюжет, распятия, веночки из роз, мадонны с младенцем и без него, головы Христа, крохотный алтарь, разместившийся прямо над Богоматерью, ангелы и снова мадонны с нимбами над ними. Многие из этих предметов, изначально предназначенные для того, чтобы давать надежду и утешение живущим, скорее, славили смерть — и в то же время представляли ее отвратительной.

Вот в такой комнате, по крайней мере очень похожей на эту, выросла Хуанита, и первый взгляд на окружающие его предметы объяснил Пинате куда больше, чем все слова, сказанные Олстоном. Она провела здесь годы детства, окруженная постоянными напоминаниями о том, что жизнь коротка и ужасна, а ворота в рай усыпаны терниями, гвоздями и колючей проволокой. Она, должно быть, миллион раз смотрела на матерей с нимбами, обнажающих своих пухлых младенцев, подсознательно или осознанно выбирая такую же роль и для себя, поскольку с нею в ее мозгу были связаны понятия жизни и рождения, так же как и святости.

Миссис Розарио перекрестилась перед крохотным алтарем и обратилась к Богоматери за подтверждением того факта, что Керида Лопес с превосходным румянцем на щеках лжет. Затем она примостила свое худенькое тельце на самый краешек стула, стараясь занимать как можно меньше места, поскольку в этом доме для живых его практически не оставалось.

— Садитесь, — сказала она, чуть склонив голову. — Я не слишком люблю, когда ко мне в дом приходят незнакомые люди и начинают задавать вопросы о нашей жизни, но, коль уж вы здесь, я из простого чувства вежливости должна пригласить вас присесть.

— Благодарю.

Все стулья выглядели одинаково непривлекательно, словно их специально подбирали таким образом, дабы у посетителя исчезло всякое желание садиться. Пината выбрал небольшую, с деревянной спинкой, накрытую покрывалом с вышивкой кушетку, издававшую запах мыльного порошка. С кушетки он мог разглядеть обстановку следующей комнаты, очевидно спальни миссис Розарио. Там тоже стены были увешаны рисунками и орнаментами религиозного характера, на ночном столике около огромной кровати с резными спинками перед фотографией улыбающегося молодого человека горела свеча. Было ясно, что молодой человек умер и свеча горела для спасения души. Пината спросил себя, не отец ли это Хуаниты, и если да, то сколько же свечей сгорело со дня его смерти.

Миссис Розарио поймала его взгляд, устремленный на фотографию, немедленно поднялась и направилась к спальне:

— Прошу меня простить. Конечно же, не следует открывать место нашего сна перед посторонним человеком.

Женщина закрыла дверь, и Пината сразу же понял, почему она оставалась вначале открытой. Дверь выглядела так, словно кто-то набрасывался на нее с молотком. На дереве виднелись следы ударов, во все стороны торчали щепки, одна из досок отсутствовала. Сквозь образовавшуюся, всю в зазубринах щель Пинате по-прежнему улыбался молодой человек. Из-за мерцающего огонька свечи его лицо казалось очень живым: глаза блестели, щеки вздрагивали, губы растягивались и шевелились, черные кудри шевелились от порывов ветра, проникавшего в комнату через разбитую дверь.

— Все это проделал кто-то из детей, — спокойно пояснила миссис Розарио. — Я даже не знаю точно, кто именно: когда это произошло, я была в бакалейной лавке. Подозреваю, что Педро, самый старший. Мальчику всего одиннадцать, но иногда в него вселяется сам дьявол и ребенок становится очень грубым.

«Да уж, — подумал Пината. — Еще каким грубым. Просто не то слово».

— Я отправила его за новой дверью в столярную мастерскую. В наказание ему пришлось взять с собой остальных детей. Потом ему будет нужно ее покрасить и повесить вместо прежней. Я бедная женщина и не могу себе позволить швырять деньги на маляров и плотников, особенно при тех ценах, которые они заламывают.

Пината видел, что она действительно не богата. Но и примет особенной бедности было не видно, к тому же только предметы религиозного поклонения стоили целое состояние. Бывшая хозяйка ранчо, на котором работала миссис Розарио, очевидно, была к ней очень щедра в своем завещании, а может быть, она прирабатывала время от времени.

Он еще раз посмотрел на дверь. Следы молотка виднелись у самого косяка: мальчик одиннадцати лет должен был быть просто гигантского роста, чтобы дотянуться на такую высоту. Да и что могло побудить его к такому поступку? Месть? Жажда разрушения? Возможно, он просто пытался открыть запертую от него дверь?

Он ни на мгновение не усомнился в правдивости слов миссис Розарио.

Миссис Розарио увидела Хуаниту в зеленой форме официантки и человека много старше ее девочки, когда они поднимались к дому по Гранада-стрит. Она не узнала спутника своей дочери, но они смеялись и разговаривали, и уже этого было достаточно: ничего хорошего ждать не приходилось.

Она позвала детей со двора в дом. Они были уже достаточно взрослыми, все замечали, все понимали и ни о чем не спрашивали. У Педро было зрение и слух лисицы, а голос гиппопотама. Даже в церкви он иногда разговаривал так громко, что его приходилось наказывать, залепливая ему рот клейкой лентой. Она дала им по яблоку и отправила всех в спальню. Пообещала, что, если они будут себя хорошо вести, тихо сидеть на кровати и читать про себя молитву, позже они все пойдут к миссис Брустер смотреть телевизор.

Едва она успела запереть дверь в спальню, как услышала на ступеньках легкие шаги дочери, ее звенящий смех. Миссис Розарио вытащила ключ из замочной скважины и припала к ней глазом. Хуанита вошла в комнату вместе с незнакомцем, щеки ее пылали, вся она была в каком-то нетерпении.

— Ну, садись, — обратилась она к спутнику. — Оглядись немножко. Та еще дыра, верно?

— Вовсе нет.

— Это точно. Только ничего не трогай, а то она такой концерт закатит.

— А где твоя мать?

Брови, уголки рта и плечи Хуаниты одновременно приподнялись в изысканном жесте, выражавшем недоумение и раздражение:

— Откуда мне знать? Может, она снова поволокла их в церковь.

— Очень плохо.

— Что же в этом плохого?

— Я рассчитывал с ними повстречаться. — Филдинг постарался произнести эти слова как можно небрежнее, словно говорил он о жесте чистой вежливости, а не о том, что было для него чрезвычайно важно. — Я люблю детей. У меня-то ведь всего один ребенок. Девочка. Ей примерно столько же, сколько тебе.

— Неужели? Сколько же мне, по-твоему?

— Если бы ты не сказала мне, что у тебя шестеро, я бы дал лет двадцать.

— Конечно, — засмеялась Хуанита. — Так я и поверила.

— Правда, правда. Вот только эта краска на глазах тебя старит. Тебе надо перестать ею пользоваться.

— От туши они кажутся больше.