Граф Платон Зубов - Нина Молева

— Полно, полно, что уж ты так на него, Александр Николаевич! Ну, может молодец за себя постоять, охулки на руку не положит, так не разбойник же какой.

— Может, тут разбойник как раз ко двору бы и пришелся. Сама, матушка, подумай. Валерьян и посмеяться, и повеселиться горазд, и за словом в карман не полезет. Государыня же наша человек в летах — вдруг от тихони нашего заскучает, вот когда быть нам у праздника! Вот ты Платону материнским своим словом и укажи, чтобы каждую минуту об угождении государынином думал, чтобы всякие прочие мысли из головы повыбрасывал — про развлечения, пирушки там всякие. А особо насчет женского полу — вот уж тут ни-ни. Ни сном ни духом. И танцев, маханий там всяких чтоб никаких.

— Не в монастырь же Платоша идет, батюшка. Нетто при дворе увеселений мало. Так что ему ото всех сторониться, что ли.

— Вот-вот, сторониться. Главное — все время в государынином кабинете проводить. Дела себе выискивать, чтоб угодным быть. Слышь, Лизавета Васильевна? У парня еще вся жизнь впереди — успеет поразвлечься да повеселиться, когда фортуну сколотит. Вот говоришь сама, дурак Мамонов. Истинные твои слова.

— Хотя, сказывают, и так богатейшим человеком стал.

— А сколько еще нагрести бы смог? Богатства, матушка, николи много не бывает. Кармана-то оно никому не оттянуло. Вот и пусть Платон отблагодарит отца да мать за родительское наше попечение, за заботы наши, старость родительскую успокоит. Долг это его. Сыновний долг.

Обуховка. В. В. Капнист и П. В. Капнист.

— Ты знаешь, Василий Васильевич, судьбу Франции решит эмиграция и притом самым трагическим образом.

— Ты так полагаешь, Петруша, но почему? Разве не естественно людям бояться если даже не за собственную жизнь, то, во всяком случае, за судьбу близких?

— Может, и естественно. Но вспомни, брат короля — граф Д’Артуа, принцы Конде, Конти, Полиньяк и многие другие не ограничились собственным спасением. Ты пойми, за рубежом они выступили не как изгнанники, но как недовольная порядками на родине политическая партия и стали искать поддержки во всех мелких германских государствах.

— Ничего не скажешь, французы, ищущие союзников в немцах, — такое простому французу трудно понять.

— Народ и не понял. Он стал видеть в эмигрантах врагов Франции. И как неизбежное следствие — изменил свое отношение ко всем остающимся в стране дворянам и уж тем более королевскому двору.

— Но ведь оставшиеся добровольно отдали им свои законные и исконные права — разве такое можно забыть!

— Любые благодеяния, брат, стареют. А кроме того, все эти отказы были предопределены историей. У них не было выбора: или отказаться ото всего самим, или — лишиться и, кто знает, вместе с собственной жизнью…

— Я слышал об офицерском банкете в Версале.

— Ах, слышал. Вот тебе и еще один повод для народного недоверия и подозрений. Ты знаешь подробности? Нет? Я могу тебя насчет них просветить. Король после падения Бастилии обещал клятвенно народу не стягивать к Парижу войска, тем не менее к Версалю стали подходить все новые и новые полки. И вот на банкете, о котором тебе довелось слышать, в присутствии самого Людовика и всей королевской семьи офицеры стали срывать с себя трехцветные кокарды и топтать их ногами, а дамы раздавать им иные кокарды — из белых лент.

— В конце концов это всего лишь придворное событие.

— Ты так думаешь. А вот парижане рассудили иначе. Как только слух об этой глупости дошел до Парижа, там вспыхнуло очередное восстание. Сто тысяч парижан — и заметь — чуть не половину из них составляли женщины! — двинулись на Версаль, силой ворвались во дворец и потребовали немедленного переезда короля в Париж.

— И король подчинился.

— В ночь с пятого на шестое октября он переехал в Париж. Вслед за ним в столицу перебралось и Национальное собрание.

— И это неизбежно ограничило свободу Людовика.

— Как же иначе! Король оказался замкнутым между собранием и парижанами, которые, возбужденные до крайней степени, не раз диктовали и его королевскому величеству, и собранию свою волю. С собранием, в конце концов, можно было договориться, но с разъяренной толпой — никогда и ни в чем. Поверь, тот же призрак неизбежно возникнет и перед нами.

— Ты знаешь, Петр Васильевич, я не разделяю крайности твоих взглядов. Государыня еще может…

— Она ничего не может хотя бы потому, что слишком много времени уделяет своим личным делам.

— Человеческая слабость.

— О да! За которую придется расплачиваться сотням и сотням людей. Власть — это прежде всего обязанность, а не способ доставлять себе удовольствия и ублажать собственным прихотям.

— Ты слишком суров, брат.

— А ты, по-моему, становишься все более снисходительным. Почему бы это? Ты начинаешь мне напоминать Гаврилу Романовича с его финансовыми интересами. Ты посмотри, как бурлит общественная жизнь в такой еще недавно церемонной Франции! Вопрос о будущем устройстве страны обсуждают в десятках политических клубов Парижа — они растут там как грибы после теплого дождя. Вместо брошюр появились периодические издания. А какими они выходят тиражами! Ты знаешь, что «Революции Парижа» некоего Лустало распространяются в двухстах тысячах экземпляров? Ты можешь себе представить такое множество заинтересованных читателей? И это после того, как у нас ты не можешь напечатать ни одной оды, если в ней мелькнула хоть тень сатиры. Я согласен, кое-что у нас и можно было бы предотвратить превентивными мерами, но этого некому делать. И никто в нашем дворце не чувствует своей ответственности за будущее.

Петербург. Дом родителей Платона Зубова. Александр Николаевич, Елизавета Васильевна, Платон Зубовы.

— Недоволен я Платоном. И скрывать не хочу, как недоволен.

— Чтой-то ты, батюшка? Чем тебе Платоша не потрафил? Уж кажется…

— Вот именно, что кажется, а дела настоящего не видно.

— Так разве не вступил Платоша уже в должность? От государыни императрицы, все говорят, на шаг не отходит. Уж мы его и видеть позабыли.

— А что нам-то с тобой его видеть, Елизавета Васильевна? Чай, не образ святой, чтобы что ни день любоваться.

— Ну как так можно, батюшка! Ведь сынок родной.

— Опять за свои причитания, Елизавета Васильевна, принимаешься. А того в толк не возьмешь, не переехал еще Платон во дворцовые покои. Не понимаешь, что ли?

— Да мало ли…

— Вот-вот, мало ли? Вроде как на испытание принят наш молодец. То ли по вкусу придется, то ли абшид получит. А ведь тут каждый будет норовить ножку подставить. Одних сторонников князя Таврического полон дворец. Они и государынин нрав знают, и подход отыщут.

— Так что ж ему делать-то?

— То и делать, что голову ломать, а не аксельбантами любоваться да о мундирах парадных беспокоиться.

— Без мундиров-то тоже, поди, нельзя. Дворец ведь!

— С тобой толковать, Елизавета Васильевна, разве каши поевши, можно! Подход, подход к государыне искать надо, а не перед зеркалами красоваться. Вот и сегодня я за ним человека послал, чтобы непременно к нам был. Поучить хочу. Нам-то с тобой тоже беспокойство одно. Ждешь-ждешь, а все ни с места. То ли в поместье салтыковском оставаться, то ли можно уже и о петербургском гнезде позаботиться.

— Да вот и наш молодец! Платошенька! Заждались тебя, голубчик.

— Случилось что, батюшка? Написали вы в записке, чтобы часу не медлить. Слава Богу, обоих вас вижу в добром здравии.

— Не о нас речь, Платон Александрович, не о нас. Ты, Елизавета Васильевна, пока суд да дело угощеньем озаботься, а мы тут с сыном на особности потолкуем.

— Сейчас, Александр Николаевич, я мигом.

— Не торопись. Когда надо будет, сам тебя позову.

— Поняла, поняла, батюшка, мешать не стану.

— Вот и ладно, что одни остались. Разговор у нас с тобой мужской, не для бабьих ушей. Спросить у тебя хочу, почему до сей поры во дворец не переехал.

— Не от меня, батюшка, зависит. Не приглашают пока.

— Пока? Или раздумывать принялись? Как сам-то полагаешь?

— По-разному, батюшка. Иной раз сам в мыслях путаюсь. Вроде бы и государыня ко мне милостива. По-доброму так разговаривает. Не серчала ни разу.

— Еще чего не хватало! Серчала! А ты, ты-то угождать стараешься ли? Или неглижируешь обязанностями? От дворцовой обстановки подрастерялся, а?

— Да нет, батюшка, стеснения такого не чувствую. А вот нет императрицыного приказу и нет.

— Вот беда так беда! Может, кому из доверенных лиц подарочки какие сделать, чтоб похлопотали? Кто там к императрице всех ближе? Скажем, ночным временем.

— Откуда мне знать. Камер-юнгфера самая что ни на есть доверенная — Марья Саввишна Перекусихина, так у нее я был. Чаем угощала.

— Разговор-то о чем был?