Мальчик на коне - Линкольн Стеффенс

"Просто смотришь на него и впитываешь в себя". Так мы сидели, пили и разговаривали о другом, а картина в это время делала своё дело. Вначале меня не интересовали его картины, они были набросками, незаконченными этюдами, но удивительно было то, что, говоря о живописи, он пробуждал воображение зрителя, которому хотелось закончить то, что художник только задумал, который жаждал увидеть продолжение линии, только намеченной художником, и, наконец, мы вдвоём с художником составляли между собой совершенное произведение. Если бы я покупал картины, то купил бы одну-другую из картин моего гида. А так я просто восхищался ими и слушал его, и это устраивало его. Мы стали закадычными друзьями, но я так и не видел, как он работает, а мне хотелось посмотреть, как работает настоящий мастер.

Однажды в Блюте кто-то предложил всем нам поехать в Венецию на этюды. Я воспринял это с восторгом, и раздалось несколько голосов в поддержку. Другие стали возражать, и разговор перешёл в дискуссию по вопросу, является ли Венециясамым прекрасным местом в мире или же самым грязным и уродливым, о котором наворочено столько лжи. И оппозиция победила, в отношении меня. По крайней мере у меня сложилось впечатление, что Венеция - это зверское собрание того, чтонекогда было дворцами, а теперь ставших трущобными жилищами на фоне вонючих сточных канав, по которым плавают хитрющие крысы, которые прекрасно живут, питаясь отходами, вываливаемыми в тихие затхлые сточные воды сообществом грязных жуликов. Но в действительности побеждённые выиграли. Гурьба решила ехать в Венецию.

Они достали путеводитель у огромного мясника, и пока изучали его, я понял, что на его порыжевших страницах были адреса не только Венеции, но всего на свете.

Где бы ни бывал завсегдатай Блюте, он помечал в этой книге открытые им гостиницы и рестораны с указанием цен и пометками, которые помогали остальным. Я частенько пользовался этой книгой. В тот вечер мы составили небольшой список гостиниц, ресторанов и кафе, которым затем воспользовались по пути в Венецию. Карлос Хиттель выписал оттуда и другие адреса в Зальцбурге, Вене, Триесте, и когда мы вернулись к нему домой, он предложил ехать в Венецию, но не со всей ватагой, а кружным путём через Вену. Так мы и поехали, не спеша, в своё удовольствие, и, помнится, путеводитель мясника по всему пути давал нам адреса хороших, недорогих гостиниц, настолько дешёвых, что нам удалось в течение всей поездки, с учетом всех расходов, обойтись полуторами долларами в сутки на каждого. Я мог позволить себе путешествовать по Европе и учиться на выделенное мне содержание в 50 долларов в месяц. У меня возникло чувство свободы как у бродяги, весь мир был открыт для меня.

В Венеции мы присоединились к остальным. Там, как и в Гейдельберге, обнаружились каноэ, "оставленные англичанами", и мы облазили все каналы, в особенности узенькие закоулки. Нам с Карлосом понравилось в Венеции, и дня через два-три я стал чувствовать живописную красоту этой старой пришедшей в упадок столицы мира.

Она понравилась мне тем более, кажется, потому, что я был готов увидеть там безрадостные картины, нарисованные рассказами тех художников из Мюнхена, которые не хотели ехать сюда. Их описания были реалистичны, и поэтому приготовившись к худшему, я получил лучшее. Но каждого, кто впервые едет в Венецию, следует предупреждать о вони, грязи и разрухе там.

Я смотрел, как художники рисуют Венецию, один за другим, и видел то, что видели они, как они выделяли существенную красоту Венеции. Я ощутил их мастерство, присущий им вкус и знание, которое они вкладывали в свою работу, и понял, что мой мюнхенский вожатый не совсем прав: некоторые из них всё-таки были художниками, может быть второго или третьего сорта, но у них было нечто, чего не было у меня. Они умели делать с цветом то, что, к примеру, я сделать не мог. Я заговаривал с некоторыми из них по этому поводу, и все они соглашались с моим мастером в отношении других. Хорошие ребята. Они мне нравятся, но...- Я сожалел, что моего гида, единственного художника в Мюнхене, не было в Венеции, понаблюдав, как остальные работают над своими набросками, мне хотелось посмотреть как настоящий художник пишет...Венецию.

Однажды я высказал нечто в этом роде. Это было в день нашего отъезда. Поезд уходил в полдень, и позавтракав и упаковавшись, мы просто сидели и бездельничали. Карлос Хиттель предложил идти на станцию пешком.

- Пешком! - завопили они. - В Венеции нельзя ходить пешком. Сразу заблудишься.

Карлос ответил, что готов повести всех, кто готов пойти с ним, к вокзалу без минутного колебания и в любое время. Как он это сделает? Он сказал, что любой житель запада США может это сделать. Надо только составить себе в уме направление на вокзал и затем туда и идти, конечно с поворотами, но всё время держа направление в уме. Несколько человек вызвалось следовать за ним, а остальные должны были проследить за багажом и сообщить в Мюнхене, что мы потерялись.

- Ну хорошо, - сказал нам Карлос, указывая направление на вокзал, который был вдалеке и отсюда не виден. - Вот наше направление. Пошли. - И он повернул направо. Он бросился в переулок, повернул там ещё раз направо, налево, даже назад, но с быстротой индейца он поспешил дальше, и где-то минут через двадцать, покружив, мы вышли на мост около Риалто, где двое из нашей ватаги отстали от нас. Они подождут остальных здесь. Карлос с остальными перешёл мост, нырнул в лабиринт улиц на другой стороне, ещё через один мост, и пришёл на вокзал на час раньше назначенного времени.

Как он сделал это? Мы говорили об этом в поезде, и никто не принимал всерьёз объяснение Карлоса о том, что у него есть ощущение направления, присущее жителям равнин. Я поддержал его и рассказал, как он попал выстрелом в пробку, которую я держал двумя пальцами. И это была правда. Он был житель запада. Но этим не объяснялось его знание венецианских улиц, даже мне, его сообщнику, о своем секрете он рассказал лишь несколько лет спустя: на углу улицы, которую он рисовал, он заметил табличку с надписью "Alla Strada Ferrata". Он навёл справки, и ему сказали, что такая надпись есть на каждом углу вплоть до самого вокзала.

Если уж он и не знал итальянского, то ему хватило на это латыни.

Моя горячая поддержка и их раздражение тем, как он нашёл путь, вызвала гнев толпы в поезде, и они набросились на меня, который уже больше не был среди них гостем. Я отпарировал несколькими замечаниями по поводу их искусства и в подтверждение своих слов привел несколько цитат моего гида из Мюнхена по общим принципам искусства.

- Жаль, - заметил я, - что он не приехал в Венецию и не писал здесь.

Что там было. Не помню уж, что они говорили, они все загалдели сразу. Мне запомнилось лишь следующее : "Он? Да он вовсе не художник, он просто болван. Да он вовсе не работает, только рассуждает о живописи, пьёт, треплется и поливаетвсех грязью. Это один из начинающих. Он так ничего и не кончил".

Они были единодушны. Их доводы были весьма убедительны. Мой один единственный, последний одинокий современный художник ...для меня ...умер.

Глава ХХI ЛЕЙПЦИГ - МУЗЫКА, НАУКА, ЛЮБОВЬ

За день до отъезда из Мюнхена в Лейпциг на зимний семестр (1890-91гг) я прервал свою работу по упаковке и пошёл выпить кружку холодного пива. Заходя в кафе, я увидел молодого человека, сидевшего за столиком положив голову на сложенные настоле руки. Голова его мне показалась мне знакомой, и глянув повнимательней, я узнал своего Гейдельбергского приятеля, Иоханна Фридриха Крудевольфа. Я тронул его за плечо. Он сердито вскинул голову, в глазах его стояли слёзы.

- Ну, - сказал я и отдёрнул руку. - В чём дело, Иоханн?

Гнев его прошёл, и он постучав себя по груди, ответил: - Доктор говорит, что мне нельзя оставаться в Мюнхене.

- Ну и хорошо, - радостно сказал я. - Тогда едем в Лейпциг.

У него засветилось лицо, но он не был уверен, что доктор разрешит и Лейпциг.

- А ты не спрашивай, - предложил я. Иоханн не знал, есть ли хороший профессор по истории искусств в Лейпциге, не знал этого и я. Но в кармане у него был маленький толстый справочник с курсами всех университетов. Мы посмотрели Лейпциг, и Иоханн сказал: "Еду". По его предмету был прекрасный курс. Пока пили пиво, мы всё спланировали и расстались, уговорившись встретиться на следующий день в поезде. И уже в поезде мы договорились жить и учиться в течение года вместе. Мы вместе будем изучать историю искусств, а я ещё буду заниматься психологией у Вундта, лидера, если не основателя, школы экспериментальной психологии. Я буду ходить на все его лекции и работать у него в лаборатории как бы аспирантом, а о цели своих занятий говорить не буду. Я попробую выяснить, есть ли в психологии основа для науки этики или хотя бы тропа к какой-либо другой науке, которая могла бы вести дальше к научной этике.

Мы приехали рановато, главная масса студентов ещё не прибыла, так что у нас был большой выбор жилья. Мы сняли две смежных комнаты в Петерстейнвеге. Остальные две жилички были: одна девушка работница, которая подрабатывала себе на жизнь бизнесом любви, а вторая - настоящая уличная баба, которая превратила любовь в бизнес. Хозяйка была одинокой, но весьма общительной старой вдовой, которая любила девушку, завидовала ей и ссорилась с ней ради смеха. Иоханн стал как бы хозяином в доме, он поддерживал порядок. Когда шум в задних комнатах становился слишком громким, я выходил полюбоваться происходящим, а Иоханн вылетал из своей комнаты, чтобы всех успокоить. Они стали побаиваться его и его справедливого гнева. Надо мной же они посмеивались, иногда вместе со мной: я ведь был чокнутым американцем со странными заморскими привычками. К примеру, каждый день я принимал ванну.