О Жизни Преизбыточествующей - Николай Арсеньев

И для Римского католичества центральным моментом жизни Церкви, предметом горячего мистического устремления, бесконечного трепета, благоговения и любви, величайшим сокровищем и святыней является Таинство Евхаристии, в котором преображается тварь, ибо в нем «объединены дольнее и горнее, Земное и Небесное» [249]. И Римско–Католическая Церковь торжествует о воскресении Христа. Так, напр., в Великую Субботу при «благословении свечи» (benedictio cerei) диакон громко возглашает: «… Се ночь, в которой, разрушив оковы смерти, Христос победителем восшел от преисподней… О счастливая вина, ибо она дала нам такого Избавителя. О блаженная ночь… Сия есть ночь, про которую написано: и ночь просветится как день… Освящение ночи сей прогоняет преступления, омывает вины, возвращает чистоту падшим и радость печальным… ночь, в которую Небесное соединяется с Земным, с человеческим Божественное». И перед тем в так называемом «praeconium paschale»: «… Да радуется земля, озаренная бесчисленным блистанием и просветленная сиянием Вечного Царя … Да радуется и Матерь Церковь, украшенная блистаниями незаходящего Света» [250]. И для великих мистиков католичества мир просветляется сиянием славы Сына Божия — так для Франциска. Поэт и мистик Juan de la Cruz во всей твари видит «следы прохождения Божия», тварь озарена красотою Возлюбленного, т. е. воплощенного Слова, чрез акт воплощения Его и «чрез славу воскресения Его во плоти»  [251].

Опасность для католической Церкви заключается в склонности иногда к слишком легкому и преждевременному отождествлению Церкви на земле с царством Божиим, уже пришедшим в силе. Отсюда часто является опасность невольного и частью бессознательного обмирщения. Церковь невольно преподносилась тогда взору, как некое царство, принадлежащее в значительной степени к миру сему (а не только как начало освящения мира) и восприявшее поэтому по наследию некоторые черты великой империи древнего Рима с его гением культурного строительства и владычества. Отсюда и склонность к некоторой чрезмерной юридизации и рационализации в учении о Церкви и структуре ее и даже в учении о дарах благодати и о тайнах нашего спасения. Последнее время в рядах руководящих деятелей и богословов католичества проснулось все большее стремление к преодолению этого юридического подхода  [252]. За то в подвиге любви, в каритативно–сознательном служении Католическая Церковь изумительна и может служить примером всему Христианству.

Восточная Церковь, может быть, уступает Западной в количестве внешне–культурной работы и во влиянии своем на внешнюю жизнь. Но зато не было у нее такого искушения к обмирщению, которому поддалась Западная Церковь. .Православная Церковь созерцательнее, мистичнее и эсхатологичнее. Она не верит в устроение Царства Божия на земле, она не стремится к формальному подчинению мира, не к квиэтизму, не только к созерцанию зовет она, а к упорному нравственному деланию, к нравственному подвигу и борьбе, к неослабной и неустанной борьбе с «мироправителями тьмы века сего», и к созиданию мистического Тела Христова. Правда, эмпирических грехов много и у нас. И далее, та разница подхода, о которой говорилось, отнюдь не абсолютная, а лишь относительная: и в Католической Церкви мы имеем бесчисленные примеры высокого духовного подвига и внутреннего горения, независимые от каких бы то ни было внешних церковно–политических тенденций, и Католическая Церковь, конечно, не отреклась от ожидания грядущего Царства (Ср., напр., хотя бы «Откровение Божественной Любви» Юлиании из Норича).

Ярче и резче отличие от того миросозерцания, которое недавно еще господствовало в самых широких кругах протестантизма. Здесь царил, да отчасти еще и царит однобокий спиритуализм, особенно под влиянием идеалистической философии, при чем игнорируется значительность и ценность учения о восстании и преображении плоти в христианстве, игнорируется в значительной степени христианский реализм, столь неотъемлемый от ранней проповеди. Воскресение тела («Auferstehung des Fleisches», в символе веры — «Apostolicum» — принятом Лютеранскою Церковию) еще недавно смущало многих пасторов и представителей научно–богословской мысли протестантства так же, как оно смущало афинских философов времен Павла; оно представлялось плодом грубого, наивно–реалистического мышления и заменялось бледным 'бессмертием души в духе Платона [253] и деистов XVIII века. Воскресение Иисуса из мертвых, также, было неприемлемо для них в своем реализме, оно заменялось сентиментально–расплывчатыми размышлениями о благости Божией, о непреходящем значении Праведника, и это называлось «Wagnis des Glaubens». Мир тогда теряет глубину и религиозную значительность: или в духе имманентизма отрицается возможность преодоления космических законов естества, возможность окончательной победы жизни над смертью, окончательной отмены царства тления. Или же в духе однобокого спиритуализма отрицается метафизическая значительность и ценность конкретно–материального мира. А это является религиозным обеднением, ложной, дурной отвлеченностью, это есть не одухотворение мира, а отказ от полноты данной нам действительности и прежде всего отказ от основного благовестия христианства: «Слово плоть бысть» [254].

Мир просветлен во всей полноте своей, правда, еще в потенции, еще не открылась грядущая слава, но смерть и тление в принципе уже побеждены, уже сломлена их сила и неограниченное могущество над миром через воплощение и воскресение во плоти Сына Божия. Таков смысл ранней проповеди, такова вера Христианства. Взамен этого еще недавно давались суррогаты, которые гласят: «Der Sohn gehort nicht in das Evangelium hinein, nur der Vater gehort in das Evangelium hinein» [255], и которые сводят все Христианство — это учение о восстановлении падшего человека и человеком природы чрез реальное объединение Бога с человеком — к расплывчаторационалистическому морализму, без подъема, без горячности веры, без возможности религиозного вдохновения. Ибо все «смущающее», весь соблазн для мудрости мира, все вечнопарадоксальное, все неприемлемое для «мудрых и разумных» было удалено из этого укороченного, рационализированного Христианства. К нему уже не могут быть отнесены слова Павла: «… мы же проповедуем Христа распятого, для иудеев соблазн, для эллинов безумие». Ибо «юродство проповеди» (μωρία τον κηρχτματος) было прекращено, ликвидировано, не представляло уже опасности. Это новое Христианство было благонамеренно, рассудочно, согласуясь с эволюционным имманентизмом; ничего соблазнительного и таинственного в нем уже нет [256]. Представители этого протестантско–рационалистического «не–христианства» (иначе его назвать нельзя, ибо оно не есть историческое Христианство, с его основоположной верой в «Сына Божия, пришедшего во плоти», скорее его предком или прототипом может считаться эвионитство) стоят в сцене Ареопага на стороне не Павла, а тех эллинских мудрецов, что с высоты своей мудрости насмешливо горделиво отвергли его благовестие. Гордые своим историческим знанием и своей неокантианской или расплывчатой эклектико–идеалистической философией, представители «неохристианства» со снисходительной улыбкой отвергали или еще отвергают эти «наивно–мифологические представления», то, что для Эллинов является безумием: «Христа Божию силу и Божию премудрость». И еще хуже: они не отвергают, но подменяют истинного Христа своим квази–историческим Христом Который никогда не был предметом Христианской Веры. Слова Тертуллиана: «Natus est Dei Filius: non pudet, quia pudendum est; et mortuus est Dei Filius: prorsus credibile est, quia ineptum est; et sepultus resurrexit: certum est, quia impossibile est» — для них дики и непонятны и возбуждают лишь сострадательно–презрительную улыбку. И не видят они, что религиозная сила, религиозный подъем Христианства заключается именно в том, что они выкинули как ненужное, что как раз его «драгоценная жемчужина», его внутреннейшая святыня, то «неиследимое богатство Христианства», о котором говорит Павел, и отдано ими за бесценок; не видят они, что как раз парадоксальные, неприемлемые, соблазнительные для мудрецов века сего слова: «И Слово плоть бысть» и есть идейный центр, идейное богатство в благовестии Христианства; Христос распятый, но не только распятый, а и Воскресший из мертвых, был и есть «камнем преткновения», но, по убеждению христиан, «Он стал главою угла; верующий в Него не постыдится». Эта вера — «для иудеев соблазн, для эллинов безумие» — и дает Христианству его парадоксальную, не считающуюся с теоремами человеческой мудрости, заражающую и покоряющую сердца силу и поныне. И эта вера полноту своего выражения находит в учении о воскресении Христа во плоти («Если Христос не воскрес, то проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша») и в нашем грядущем преображении всей твари, всего космоса: «Сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в немощи, восстает в силе… Поглощена будет смерть победою, Смерть, где твое жало, ад, где твоя победа».