На пороге Галактики - Юрий Леляков

"И — помню же…" — подумал Кламонтов. Опять мелькнуло что-то — кажется, толпа с факелами…

— Нет, а… не может какая-то цивилизация искренне полагать, что тем самым готовит землян к суровой действительности Космоса? — сам не зная почему, неуверенно предположил он. — Хотя тогда эту действительность и представить страшно… И почему они используют из земной культуры именно эти образы…

— То есть — как бы последовательное приближение к Великой Космической Истине в терминологиях и понятиях земных культур? — переспросил Селиверстов. — А если наоборот? И земные культурные различия во многом созданы кем-то извне, искусственно? А то смотри: у скольких земных народов, и даже самых малых племён — легендарные небесные предки, божественные учителя… Хотя вопрос — многие ли объявили землянам истины вселенского уровня, а не племенного, для чего достаточно быть земным вождём или жрецом? Но главное — кто и откуда реально является? Есть гипотеза и о параллельных мирах самой Земли — и если сопоставить с тем, сколь многое в этой "аномальщине" явно не озарено мудростью, достойной создателей звездолётов, возникает вопрос: вдруг для кого-то являться в этот мир — ненамного сложнее, чем здесь, в нём, организовать турпоход на моторной лодке по резервациям диких племён? Но тогда — уже не особая миссия, участники которой проходят тщательный отбор и подготовку! Тогда — там доступно кому угодно. А на Земле, те, кто считаются знатоками этих вопросов и предстоятелями от имени всех землян перед кем-то высшим — и ведут себя как дикари, поклоняющиеся соломенному макету моторной лодки… И вопрос — почему? Сами по себе земляне таковы — или кто-то постарался за тысячелетия истории? Почему в земной культуре многое основано на идеях ниспослания чего-то свыше, всеобщее зависимости от кого-то, и даже — какого-то "последнего решения" судьбы всех? Людей — и мира… Да ещё в увязке с мелочными обязательствами поступать так, а не иначе — хотя ужас вселенской кары никак, не сравним с мелочностью тех самоунижений и степени внутренней несвободы, которой через это должны быть повязаны земляне! Сравнить: чем угрожают — и за что! За неприятие чего-то местного, временного или группового как вселенской истины, невозможность или нежелание следовать чьим-то тоже человеческим вкусам, привычкам, соблюдать такие-то предписания в реальных условиях… И — восторги, что можно открыто исповедовать такое как свою веру! Земляне, которые недавно были уверены, что смогут построить лучшее будущее, теперь словно униженно толпятся у трона, и даже правители вместе со всеми демонстрируют, какие они послушные рабы! И утверждается вера не в абстрактное добро — а в чьё-то право крушить целые миры, творить произвол над миллиардами разумных… — Селиверстов перевёл дыхание. — Хотя есть те, кто видят, что происходит неладное, создают организации для борьбы с надмирно-мистическим злом, но тоже — на мистической же идейной основе, глубоко законспирированные, с иерархией ступеней посвящения в тайны, ведь принято думать: высшие тайны способны постичь немногие — а к борьбе со злом неизбежно приходится подключать и рядовых землян, которые всего не поймут… И что получается? Сколько их — подпольных, и полуподпольных, и раскрытых — выступают одна против другой, формально проповедуя добро и приводя данные, которые никто не может проверить: земные и неземное имена, названия стран, народов, планет, каких-то иных миров? Тем более, есть что-то нехорошее в том, что рядовой член организации может не представлять: куда, собственно, вступил, чем занимается втайне от большинства какое-то конспиративное ядро… Я уже и насчёт этого гуру сомневаюсь: кем он может себя считать, в какой борьбе и с какой стороны?. И кем — тебя? Чьим посланцем, какого такого врага…

— И я хотел поднять там все эти вопросы, — вспомнил Кламонтов. — Сам же понимаю — и оно не может не беспокоить. А он вместо этого… Под гипнозом — чувство вины за лягушек…

И вдруг — тяжесть, шок пережитого с новой силой стали наваливаться на него. Будто до сих пор он, в странном возбуждении — был как бы под его защитой, но вот оно иссякло, и ужас, не встречая сопротивления, стал вступать в свои права…

— Да, но зачем ему могло быть нужно, чтобы я ушёл из университета… — через силу продолжил Кламонтов. — Если даже на местах посадок НЛО находят трупы животных со следами каких-то опытов — по каким моральным соображениям должен уйти отсюда я, земной студент…

Он не смог продолжать — таким ужасом сдавило всё внутри от вернувшихся воспоминаний. И — мысли, что он был совершенно беспомощен "там", в тех пространствах и коридорах, и вернулся — никак не своими усилиями. Да и Селиверстов… Если бы не тот буддийский монах — что было бы с ним, Кламонтовым, как с душой, личностью? А — с Селиверстовым?

— Эмоциональная реакция… — понял Селиверстов. — Бывает после таких потрясений. Сначала будто и не понимаешь, что произошло — но потом… А я тоже увлёкся, не сообразил спросить: утренние или вечерние сумерки, о которых ты говорил?. А то, — он взглянул на часы, — тут уже идёт первая пара. Но не ночью ты был на том собрании… Или — ночью?

— Ой… Вечерние сумерки… — вырвалось у Кламонтова. — Ну да, значит, это было вчера… И я… целую ночь пролежал в запертом учебном корпусе? В смысле — тело, а уж где — душа, сам не знаю… А меня ждали дома…

— Постарайся успокоиться… Домой сообщить надо — но что можно наговорить в таком состоянии? Ещё надо подумать, что и как сказать… Правда, ты — Скорпион по гороскопу — так просто не успокоишься. Я знаю, я сам тоже Скорпион. И не хочу попасть под твой разряд — тем более, пока я настроен на твою волну. Так что — просто не думай обо мне. Да, и про декана — не надо бы. Я на самом деле слышал, как он беспокоился за тебя — именно как одного из лучших студентов…

Голос Селиверстова звучал мягко, успокаивающе — но Кламонтов чувствовал, как яростная, всесокрушающая волна снова поднималась в сознании. Волна — в которой сложилось и пережитое, и оставшиеся вопросы…

Итак — декан на самом деле помнит его… А он под влиянием гипноза мог остаться в убеждении, что декан вправду говорил это: про "марсианские идеи", "дураков широкого профиля", его курсовую работу, педпрактику на государственном языке… Другое дело — учебная программа со всеми её пороками, но того, что внушил гуру, декан не говорил! И — он же, декан, уговаривал Кламонтова всё обдумать, прежде чем уходить в академотпуск…

Ну да, верно — он же в академотпуске! Формально — по семейным обстоятельствам, фактически — из-за педпрактики и лягушек. Не смог он тогда, почти два года назад, найти иной выход. И вот потерял ещё два года — ему не 29, а 31… И работа в больнице оставлена — тут уж действительно по состоянию здоровья. А если и к истечению срока академотпуска — уже довольно скорому — не определится, что делать… И думать не хочется. А его помнят как одного из лучших студентов — где не могут дать того, что нужно такому студенту, и им кажется, что даже он не понимает элементарного. Но он думал — больше дадут те, кто уверенно и упорно вещают о некой альтернативе падшей, бездуховной цивилизации…

Трудно сказать, сколько так прошло времени — Кламонтов совсем забыл о нём. Он снова незаметно перешёл от напряжения к дремоте, и перед ним снова проносились видения: обрывки всё тех же "экзамена" и "контакта"; ещё какие-то сноподобные фрагменты, где ему — то в этой же аудитории приходилось каяться на неких семинарских занятиях, что не верил в священную истинность какого-то "Изначального Сказания", о котором, как ни старался, ничего не мог вспомнить; то — на доске-экране стоявшие на какой-то трибуне люди в военной форме резали модели ракет и самолётов… на куски колбасы и швыряли в толпу дегенеративного вида, нищих, бросавшихся на эти куски как стадо голодных зверей, то — он под конвоем непонятно чего ждал под дверью роскошного дворца — а тот оказался голограммой, скрывавшей покосившийся барак, и уже в бараке он шел в полутьме между рядами не то дверей, не то нар, и жуткие голоса вопрошали его, за что там находятся — будто от него зависели их судьбы; то — уже на какой-то мрачной равнине в сером мертвенном свете он видел привязанных к чему-то людей, похожих на живые скелеты, и они, приводя какие-то цитаты, тоже спрашивали, верно ли их поняли, и если да, почему оказались в таком положении; то — снова в коридорах и на лестницах учебного корпуса его останавливали преподаватели в средневековых облачениях, и тоже спрашивали о чём-то, вспоминая некую "чрезвычайную коллегию", от чего веяло древней тюремной жутью; и снова — моментами мелькала та толпа с факелами… А потом — пошли и полузабытые уже образы школы, почему-то с дерущимися и стреляющими из трубок пластилином учителями, и помешивающими что-то метлой в мусорном ведре на лабораторной работе одноклассниками; и военкомат (где ему, инвалиду с детства, вовсе непонятно зачем пришлось бывать, улаживая какие-то дела — а теперь, в видении, те самые офицеры униженно умоляли о чём-то неких "воинов ислама"); и снова огромные лягушки резали на школьных партах… их же, но уже самих — в образе моджахедов, что-то вопящих про вегетарианство; и обыкновенная очередь в магазине — вдруг превратилась в очередь известных политиков перед резной, массивной, почти наверняка храмовой дверью — и сами они оказались одеты по-средневековому, держа свечи, молитвенники и чётки… А потом вовсе что-то стало двоиться, накладываясь одно на другое: санитары вели того гуру в смирительной рубашке к машине "скорой помощи", но сквозь это он видел… синий череп, выдувающийся, как мыльный пузырь, из телефонной трубки, огромную светящуюся рожу, лезущую в оконный переплёт, опять же средневекового палача с огромным перочинным ножом, процессию полуразложившиеся трупы — бегущие то по улице за машиной "скорой помощи", то вверх лестничной клеткой жилого дома…