Забытый вальс - Энн Энрайт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что мне до его измен Эйлин? С какой стати я переживаю? Я ведь и сама — одна из «подружек». И разве неверности не доказывают, что он никогда не любил жену? Правда, мне все-таки кажется, что когда-то любил. Любил ли он мою сестру в тот день в Бриттасе? Любил ли он всех своих женщин? Да наплевать.
Сейчас он любит меня. Или — и меня тоже.
Или?
Я люблю его. Достаточно с нас обоих и этого знания.
Все, что делаем ради любви[38]
Утром первым делом — телефонный звонок. Голос Шона:
— На работу пойдешь?
— Наверное.
— Хорошо, — говорит он. — Пока.
— Где ты? — спросила я, но он уже отключился.
И в постели его рядом со мной нет, в чем я убедилась, уронив заглохшую трубку на кровать. Половина девятого. Свет за окном слишком белый. Я поднимаюсь в сумрачной комнате, раздвигаю занавески из серого льна и вижу мир, раздавленный своей монохромностью.
Зимний спринт по холодной комнате, душ, одевание, мобильный. Там эсэмэска:
«Можешь забрать Ив из Фоксрока?»
Отвечаю:
«Встрча. В город пешком».
Каким образом Иви выберется из заснеженного Эннискерри? Школы закрыты. На дороге ни единого автомобиля. По телевизору показывают ледяное смятение, безмолвный хаос. Все замерло, перемещаются лишь домодельные санки да снежки.
Уж в такой-то день ребенок должен остаться дома? Но я ничего в этом не смыслю, куда Иви идет, почему не идет — на то есть скрытые причины, мощные стихии. Наше дело — продвигаться вперед, с напором, но осторожно, как будто любой небрежно сдвинутый камень может вызвать лавину.
В половине одиннадцатого новая эсэмэска, непонятно к чему:
«Погоди пока».
«Затаила дыхание», — написала я, но потом стерла.
С той минуты, как его дочь переступила порог моего дома, жизнь превратилась в путаницу планов и указаний: когда, где, забрать, отдать, передать. И всегда только лично. Почему-то нельзя никого попросить — ни мать одноклассницы, ни руководительницу театрального кружка — усадить девочку в такси. Сколько я получаю в час? Сколько зарабатывает Шон? Неужели наше время не стоит той десятки, которую пришлось бы заплатить таксисту? Но сажать дочь в такси — боже упаси! С тем же успехом можно предложить ее в наложницы иностранцу и включить счетчик.
«Встреть Ив ок 3.30 Доусон-стр?»
«Ок. Когда домой?»
«Остановка 145-го».
«Кда домой?»
«Стараюсь!!!!»
«Как Буда?»
Нет ответа.
Я спасла этому человеку жизнь, но мне все равно многое не дозволяется знать. Не положено. К примеру, насчет денег. Я не знаю, удается ли ему выйти в ноль с будапештской квартирой и что будет с домом на берегу, который тоже выставлен на продажу. Честно говоря, он и сам вряд ли в курсе. То есть — бога ради. Все путем, пока ничего не стронулось с места. Пока что дом выставлен в Интернете, и все желающие могут щелкнуть мышкой, глянуть и пренебречь и ракушками на подоконниках в Бэллимани, и достигнутым соглашением по дому в Клонски. Наша любовь оставляет за собой целый ряд знаков «Выставлен на продажу». И никто ничего не покупает. Уж никак не в такой снегопад.
В одиннадцать позвонили: встреча отменяется, — впрочем, я так и знала. Я покрутила в руках мобильный, прикидывая, кому бы и о чем написать. Так никому и не написав, спрятала его в карман.
Самое глупое, что я не могу поговорить ни с Эйлин, ни с Иви. Взрослая женщина, с профессией и приличным заработком, не может поговорить с людьми, от чьего каприза каждый раз зависит, как пройдет суббота. Трубку не сними с телефона.
Фиахру я жаловалась: мне достались все проблемы и ни одного поцелуя. Впрочем, на поцелуях я вовсе не настаиваю: Иви (неужели одна я это замечаю?) давно уже выросла.
Ей без малого двенадцать. Прошлой осенью она рванула в росте, меряется с отцом — до подбородка! до мочки! лоб в лоб! — и ликует, а он вроде бы гордится, но пока еще этот рост не переводится в кубические сантиметры и она не чувствует, где она, а где окружающий воздух.
Она все так же усаживается к отцу на колени, как привыкла с малолетства, — взгромождается, точнее говоря. «Ох, Иви!» — стонет он, ерзая в попытках уберечь семейные реликвии и склоняя голову, чтобы ее череп не врезался ему в нос. За этим белым, лучистым изобилием плоти Шона почти не разглядишь. Одевается Иви как те девахи, что в субботнюю ночь блюют в урны, из-под джинсовых шорт — черные драные колготы. Эйлин рыщет по дешевым магазинчикам, соображает, что дочка согласится надеть, а потом пытается составить тот же наряд из вещей подороже. И вот в таком виде Иви сидит на Шоне, то есть на самом Шоне, а не у папы на коленке, и оба они счастливы, довольны, естественны — пока не…
— Слезай, Иви!
— У-у!
— Слезай!
Иногда он добивается своего, иногда позволяет ей остаться. Лицо Иви округлилось, губы мягче, глаза той же формы, того же цвета, что у Шона, но до жути другие: совсем незнакомое существо выглядывает из них. Она покачивает ногой, поглядывает с вызовом: папочка ее и только ее, а я могу сколько угодно сидеть рядом и растягивать губы в улыбке.
В первый раз, когда она осталась на вечер, я держалась подальше, бродила под дождем по улицам Голуэя и домой поехала, лишь когда уверила себя, что Иви давно отправилась к матери. Это было в сентябре, дом уже год как выставлен на продажу. Если послушать радио в машине, впечатление такое, будто все деньги куда-то испарились из страны. Прямо видишь, как над крышами поднимается пар. А в кухне непродающегося дома сидел кукушонок, довесок к цене, уплачиваемой мною за любовь.
Этого абсурда Шон не замечал. Не видел ничего, кроме Иви. Не видел и не видит ничего, кроме нее.
Так что в следующий раз я спрашиваться не стала, а вернулась к двум часам и застала их за обедом.
— Привет! — жизнерадостно произнесла я.
Иви и головы не повернула, хотя, вероятно, она всегда зажимается с новым человеком.
— Иви! — сказал ее отец.
И она подняла обиженные глаза.
— Ты ведь помнишь Джину.
— Хм, — пробурчала она.
И я возилась в кухне, а ребенок тем временем надкусывал домашний бургер, выбрасывая из него салат и огурчик, жалуясь на отсутствие кетчупа и подливая майонез.
С тех пор она появляется у нас чуть ли не каждую субботу. Мы почти не соприкасаемся. Я стараюсь не злить ее. Говорю кратко. Мила и приветлива. Я сплю с ее отцом, а она — в комнате напротив. Все двери открыты из страха, что Иви вздумает умереть во сне, хотя, похоже, Иви не собирается умирать. Но мы бы вряд ли занялись любовью, даже если закрыть все двери, даже если шепотом, шепотом.
Поутру я выхожу и обнаруживаю, что Иви уже заняла ванную или как раз проносится мимо в неряшливой младенчески-розовой фланельке. С каждым приездом она все крупнее, да что там — массивнее. Я словно каждые выходные натыкаюсь на очередного незнакомого гостя.
По вечерам я слышу, как они движутся в «ее» комнате: занавески задернуты, тихий разговор, пока Иви расставляет плюшевые игрушки, включает ночник и что там еще ей требуется, пока отец (а девочке, напоминаю, скоро двенадцать) не приляжет рядом, не нашепчет ласковые сны. Частенько он и сам засыпает в детской, а я не смею постучать в дверь или сунуть голову в щелку и его позвать. Так они и лежат в своем коконе, безнадежно счастливые, а я сижу и смотрю дурацкий фильм по дурацкому телевизору.
С сентября начались эти гостевания, к середине октября исчерпались поездки, экскурсии и прочие удовольствия, так что теперь они торчат дома и не могут придумать, чем заняться. Иви ноет: «Я хочу позвать дру-зе-е-е-ей».
Вроде бы Шон только и думает, что о дочери, и однако же слишком часто пытается ее отогнать. Может, так поступают все родители.
— Иди займись чем-нибудь, — советует он, когда дочка склоняется над его плечом, заглядывая в ноутбук и с хрустом разгрызая яблоко у самого его уха. — Зачем ты здесь торчишь?
Он посылает ее в лавочку за сладостями, а потом спохватывается, что ей нельзя сластей, и посылает снова — за фруктовым коктейлем. Он твердит: «Иди поиграй», хотя играть ей тут не с кем. Он советует почитать книжку, хотя сам никогда не читает — ни разу не видела его с книгой в руках. В итоге Иви усаживалась играть в «Нинтендо», и вскоре отец просит ее не утыкаться в видеоигры.
— И не трогай все руками, Иви.
Беспокойные ручки, все-то им нужно потрогать.
Я заметила это в первый же раз, когда мы вместе вышли погулять и дошли до парка с новой собакой Иви (про собаку отдельная история, позвольте не углубляться). Она вела пальцами по каждой стене, ровной или шершавой, перебирала колья заборов, обдирала листья с живых изгородей.
Будто нащупывала края своей вселенной, искала, где кончается пространство и начинаются предметы.
— Оставь стену в покое, Иви!
