Книга ночей - Сильви Жермен

И он же стал заботиться о Жане-Франсуа-Железном Штыре, которого старость неумолимо заключала в клетку дома, как и дорогих его сердцу горлиц. Старик уже не покидал свой сарайчик, у него хватало сил только добраться до порога, чтобы подышать свежим воздухом. Он любил сидеть на стуле перед растворенной дверью, глядя на небо, вдыхая вечерние запахи, вслушиваясь в голоса засыпающей земли. Бенуа-Кентен частенько заглядывал к нему, чтобы поболтать. В такие вечера старик и мальчик играли в воспоминания, и память одного смешивалась с памятью другого, словно быстрое течение реки, что разбивает дремотное болото, взбаламучивая придонную тину.

А Золотая Ночь-Волчья Пасть вновь изведал муку одиночества. Ему пришлось нанять молодого батрака для полевых работ — теперь, когда старость приковала к дому Жана-Франсуа, а Голубая Кровь умерла, он и Два-Брата не справлялись с хозяйством.

Он смотрел, как растут все его дети, лишенные матерей, — растут рядом и, вместе с тем, так далеко от него. Одиночество, ходившее за ним по пятам, все более глубокое и горькое, упорно отгораживало его от окружающего мира.

Он больше не ходил на охоту, не зажигал волшебный фонарь. Он пахал землю, обихаживал скот, собирал урожаи и всякую ночь погружался в глубокий сон, без видений и воспоминаний. Иногда приходило письмо из Кармеля, от дочерей, и Два-Брата читал его вслух всей семье, но ему были чужды слова, родившиеся в полумраке и тиши монастыря. Да и кем приходились ему теперь эти две монашки, отринувшие все на свете — семью, землю, молодость, плотские радости и даже собственные имена?!

Где она — его дочь Виолетта-Онорина, ставшая сестрой Виолеттой Плащаницей Господней, и его дочь Роза-Элоиза, ставшая сестрой Розой Святого Петра? Его дочери… ныне две чужачки с неприкосновенными телами, с невидимыми лицами; две затворницы, покинувшие мир ради бессмысленной любви к Тому, кто даже не существовал — не должен был существовать.

А старшие его дочери — впрямь ли они были его родной кровью? Одну из них безумие отвратило от всего на свете, кроме потерянного возлюбленного, вторая питала к нему яростную ненависть, которую он никак не мог объяснить. А что осталось от его старших сыновей, если не считать вот этого несчастного безумца, не то полчеловека, не то целых два? А та троица бродячих дикарей со звериным взглядом, не вылезавших из леса, — кто они ему? Оставались Тадэ, Батист да внук Бенуа-Кентен, к которому он относился с особой, нежной любовью. Ибо этот ребенок, которого судьба наделила при рождении столь ужасным физическим недостатком, обладал зато несравненным даром пробуждать к себе любовь своей бесконечной кротостью, добрым сердцем и тонким умом. Этот мальчик всегда утешал отца в его тяжком, скорбном одиночестве; он как будто стремился взвалить на свою бесформенную спину все беды и боли человеческие, лишь бы избавить от них окружающих. Иногда Виктору-Фландрену приходила в голову печальная и, вместе с тем, сладкая мысль: а что если именно в горбу его внука скрывается благодатная улыбка Виталии?!

Первой подняла тревогу Матильда. Уже стемнело, а Марго все еще не вернулась, хотя к этому часу обычно уже бывала дома. Она ужасно боялась сумерек, что застилали ее январский взгляд и пробуждали сомнение в душе: вдруг Гийом не дождался и уехал на поезде один, без нее!.. Подобрав ветхие юбки, она спешила на ферму, ища утешения от страхов подле Матильды, которая всегда умела ее успокоить. От юбок, впрочем, оставалась теперь лишь одна, самая длинная, из узорчатого атласа с шелковыми розетками, да и та уже превратилась в грязный, изодранный лоскут. И по-прежнему плечи Марго прикрывала древняя лиловая портьера.

Начались поиски. Вся семья Пеньелей и несколько человек из соседних деревень, с фонарями, факелами и собаками, стали прочесывать местность, крича: «Марго!» или «Невеста!»

Золотая Ночь-Волчья Пасть направился к Лесу Мертвого Эха. Он долго блуждал в чаще, не разбирая дороги, разыскивая дочь, вслушиваясь в малейший подозрительный шорох, но все приглушенные звуки обличали только присутствие лесного зверья и ничего более. Его призывы оставались без ответа, а имя Марго, которое он выкрикивал через каждые три шага, тотчас замирало в густой тишине непроходимых зарослей. Наконец он присел передохнуть на выступ скалы у края какой-то лужайки; он забрел так далеко, что даже не знал, где находится. В небе, у горизонта, забрезжил слабый свет. Виктор-Фландрен устало ссутулился, долгие часы ходьбы и поисков вконец измотали его. Он прикрыл было глаза, но тут же ощутил острую боль в левом зрачке: сперва его словно обожгло раскаленной иглой, а потом пронзило резким холодом.

Золотая Ночь-Волчья Пасть вздрогнул и широко раскрыл глаза. Эта боль… она была хорошо знакома ему, знакома до слез. По другую сторону лужайки, в сером предрассветном мареве, перед ним вдруг проплыли два неясных огонька. Слабые, мягкие огоньки, похожие на январский взгляд Марго, который невидяще скользил по людям и предметам со дня ее свадьбы. Он попытался встать, выкрикнуть имя Марго, подойти ближе к этим блуждающим пятнышкам света, но силы изменили ему; он только и смог что заплакать, и плакал, плакал до изнеможения, сам не зная почему.

Он задремал с открытыми глазами — или, быть может, это Марго грезила сквозь отца?..

И вот ему снится широкая, просторная, как комната, кровать с балдахином и занавесями из лилового бархата. Она плывет по реке, тихонько покачиваясь на волнах. Река эта называется Меза. Но вскоре ее воды разливаются по берегам и, затопив их, чернеют от грязи. На кровати, чьи занавеси вздымаются, как паруса, сидит по-турецки женщина в белой юбке; она старательно расчесывает волосы. Ее гребень с тонкими серебристыми зубьями сделан из рыбьего хребта. Из волос выскакивают, одна за другой, крошечные медово-белые рыбешки; судорожно извиваясь, они падают в воду и уплывают по течению.

Вдруг вся растительность на берегах бесследно исчезает. Теперь река несется между высокими каменистыми насыпями, с щетинистой колючей проволокой наверху. За проволокой смутно маячат людские силуэты, а чуть дальше, в глубине, крыши деревянных бараков с длинными печными трубами, из которых непрерывно валит густой черный дым. Силуэты движутся странными изломанными движениями, дергаясь и клонясь во все стороны, как будто танцуют или заклинают о чем-то небеса.

Женщина уже не причесывается, да у нее больше и не осталось волос на голове. Теперь она стоит на коленях у края постели и размашисто полощет свои косы в воде, словно белье роженицы. Кровь, стекающая с волос, окрашивает воду в багровый цвет.

Но, кроме нее, есть и другие прачки, стоящие бок о бок, на коленях, в маленьких деревянных кабинках, вдоль по берегу. Окунув белье в воду, они энергично трут его, бьют валиками, полощут, отжимают, вытаскивают и вновь замачивают в реке. Но только стирают они не ткани и не волосы, а кожу — большие лоскуты человеческой кожи.

Теперь кровать угодила в топкое болото, полное пепла. Балдахин как-то нелепо накренился и обвис. Женщина исчезла, прачки тоже. По пепельной трясине прохаживается цыган с длинным кнутом, водя за собою белого медведя на задних лапах, в шапочке, то круглой, то квадратной.

А теперь медведь сидит посреди кровати, и шапочка забавно съехала ему на один глаз. Мотая головой, он играет на маленьком аккордеоне.

Цыган, почему-то нелепо обряженный в свадебное платье Марго, притворяется, будто шагает вперед, хотя и стоит на месте. «Стекла! Кому стекла?» — выкрикивает он лениво. На стеклах в ящике, у него за спиной, выцарапаны рисунки — женские портреты. Золотая Ночь-Волчья Пасть узнает этих женщин — вот Мелани, вот Бланш, а это Голубая Кровь и Марго. «Стекла! Кому стекла?..»

Какая-то женщина бежит мимо, за нею спешат четверо малышей. Все они раздеты; дети подняли руки вверх, женщина прикрывает обнаженную грудь.

«Пепел! Кому пепел?..» Но теперь это кричит уже не цыган, а медведь, вернее, человек с медвежьей головой, в маленькой полосатой скуфейке. У него глаза испуганного ребенка.

А вот и опять показались прачки. Они идут гуськом по берегу реки, и каждая держит у бедра узел с бельем. «Розы! Розы! Кому розы?» — тихо и напевно, как заклинание, повторяют они. В их длинной череде Золотая Ночь-Волчья Пасть смутно примечает Ортанс. «Розы! Розы! Кому розы!..» Жалобные голоса прачек напоминают шелест ленивого ветерка майских сумерек.

С неба бесшумным дождем сыплется пепел — нежный, пушистый светло-серый прах.

Кровать с балдахином, река с берегами, прачки и цыган с медведем — все исчезло. Осталась только кукла со стеклянными глазами, сидящая на очень высоком табурете. На нее нацелены яркие прожекторы, их ослепительные лучи непрестанно сходятся, расходятся и скрещиваются вновь. «Кровь! Кровь! Кому кровь?» — пронзительно кричит кукла. «Кому кровь? Кому пепел с кровью? Кому пепел?..»