Всегда бывает первый раз (сборник) - Лариса Райт

– Чревоугодие тоже, – откликнулась Елена, тут же заливаясь очередным приступом безудержного хохота.

– Чрево… что? А-а-а… это ты про пожрать, что ли? Да какое тут угодие? Это так, на один зубок. Что тут греховного-то? Всего по чуть-чуть, да и до поста еще далеко. Хотя, знаешь, – она перешла на шепот, – я не пощусь. С моей жопой на одной траве можно копыта откинуть. А ты чего ржешь-то? Кончай ржать! Давай выпьем! Нет, ну ты подумай, так и не принес стаканы́. За кого он нас принимает, если думает, что мы будем без стакано́в тяпать?!

Дверь снова распахнулась, и возмущенная Маша нос к носу столкнулась с нерадивым проводником.

– Наконец-то, – хмуро заметила она и, смерив его строгим взглядом, недовольно выговорила: – Опаздываете, товарищ, непорядок.

– Вас таких много, а я один, – огрызнулся проводник, с грохотом опуская стаканы на столик, и маленькие Машины глазки зажглись недобрым огнем. Она сложила руки на мощной груди, перегородила выход из купе и спросила тоном, не предвещающим ничего хорошего:

– Это где ты видел много таких, как я, интересно знать?

– В Караганде, – откликнулся мужчина, не желающий идти на попятный, но голос его уже немного дрогнул.

– Ага, – удовлетворенно кивнула Маша, – значит, в поезде таких больше нет?

– Да я почем знаю?!

– А не знаешь, так молчи, ясно? А не то я рассержусь, и тогда…

– Что? – спросил проводник, уже упираясь в столик и явно желая провалиться сквозь землю.

Маша подошла вплотную, чиркнув своей мощной грудью его мундир, и чарующим голосом томно пообещала:

– Мало не покажется. И знаешь что? Выключи ты свою душегубку! – она бросила недобрый взгляд на кондиционер. – Людям дышать нечем, а тебе и горя нет. Нехорошо.

– Не положено ведь, – проблеял несчастный проводник откуда-то из-под Машиной подмышки, и она тут же пригрозила:

– Ща я тебе положу!

– Не надо! Я выключу.

– Вот и славно, – Маша тут же отступила, и проводник кинулся к выходу. – Погодь! – Он замер у двери. – На вот, – Маша протянула ему виток колбасы и котлету, – подкрепись – подобреешь.

Проводник испарился, а Елена заметила, что предательские молоточки в голове успокоились. Действительно, смех – лучшее лекарство.

Соседка снова устроилась напротив и лихо наполнила стаканы, шумно вздохнула, качнула головой:

– Вот гад, а? Так с женщиной разговаривать! И враль к тому же, каких мало. В Караганде, видите ли, он такую видел. А ты чего ржешь-то все время? Ты часом не это, – она покрутила пальцем у виска, – не того?

Елена, не переставая смеяться, протестующе замахала руками.

– А-а-а, ну, тогда ладно, – Маша смотрела на нее недоверчиво. – Только ты все равно тяпни давай, все хвори как рукой снимет.

Настроение мгновенно испортилось. Пить Елена не умела и поэтому не любила. Или наоборот: не любила, потому что не умела. Легкости и приятной беззаботности после принятого алкоголя не наступало. В отличие от многих людей Елена даже после нескольких бокалов вина ощущала тяжесть в голове и смутное беспокойство в душе. Кроме того, почти мгновенно наступала спутанность сознания, которую правильная, организованная Елена терпеть не могла. Во всем, по ее разумению, должен был быть порядок и четкость: и в сумочке, и в доме, и в окружающем мире, и в собственной голове. До этого момента никому еще не удавалось склонить Елену к уютным посиделкам за рюмочкой. Она попыталась и теперь отказаться: оборвала смех и протестующее подняла руки:

– Нет-нет! Я лучше чайку.

– С ума сошла! – охнула Маша. – Нет, ты точно чокнутая. А как же мороз?!

– Какой мороз? – Елена готова была поспорить о том, кто из них двоих сумасшедший.

– Ну, «Мороз» на два голоса. Песню про коня знаешь?

Елена едва удержалась от нового приступа смеха и кивнула.

– Ну-у! – просияла соседка. – И как ты ее собираешься под чаек распевать?

Елена открыла рот, чтобы строгим и не терпящим возражений голосом донести до странной попутчицы тот факт, что она не собирается с ней ни есть, ни пить, ни тем более распевать песен, а хочет только закончить это дурацкое знакомство, заползти на свою полку и уткнуться в книгу, но неожиданно для себя самой взяла стакан, приподняла, и, качнув рукой в Машину сторону, сказала:

– Будем здоровы.

– Будем, – улыбнулась соседка и в секунду опрокинула в себя содержимое стакана. – А ты чего смотришь-то? Закусывай давай, а то развезет. Она у меня хоть и сладкая, но ядреная. Улетишь – не заметишь. Хотя… как ты пьешь… – Маша неодобрительно покачала головой, глянув на почти полный стакан соседки. – И чего с вас – городских – взять? Никакого толку. Ну что ты каплю высосала и довольна? Пей, а то этого позову, любителя карагандинских баб, за ним хряпнуть не заржавеет.

Елена нервно сглотнула: «Вот ведь влипла. И главное – не объяснишь никак. Ну разве поймет такая Маша, что человек может просто не любить спиртное?»

– Да нельзя мне, – сказала она, как можно убедительней.

– Хворая, что ли? – испугалась Маша. – Помереть можешь? У нас так один три бутылька выпил, чуть концы не отдал. Только он сорокоградусной угощался, а это что? Водичка – водичка и есть. – Она подчеркнула свою тираду энергичным кивком, совершенно позабыв о том, что минуту назад назвала наливку ядреной.

– Сердце пошаливает, – откликнулась Елена. Если сей факт покажется соседке убедительным, то Елена даже и корить себя не будет за вынужденную ложь.

– Да у кого не шалит-то? Меня знаешь как хватает? Так я полежу маленько и снова скачу, как заяц. Ну что ты смеешься-то?

«Ох, не говорить же ей, что скакать она может исключительно как слон».

– Ты давай, выпей по-настоящему, и сердечко-то сама не заметишь как успокоится. Оно, думаешь, от болезней стонет? Чушь это все. Оно от жизни надрывается. Ведь жизни-то без переживаний не бывает, верно говорю?

– Верно.

– То-то и оно. Вот я лет до шестнадцати страсть какая счастливая была. Батя тогда еще не помер и по воскресеньям мне из сельпо конфеты приносил. Дрянные, конечно, карамельки. Я об одну такую свой первый зуб и сломала, – Маша гордо сверкнула золотыми коронками. – Но когда всю неделю пустой чай гоняешь, сладенького ужас как хочется. Так что хрумкала я эти конфеты килограммами. Папанька принесет кило, а к вечеру в мешке одни фантики. Мы с Валюхой – сестренка моя – как засядем, так и сгрызем все сокровище. Маманька охает, ругается, а папашка ничего, улыбается. И сам из себя такой важный, гордый. Ну как же: девкам гостинцы принес. А ты в детстве какие конфеты ела?

– Разные.

– Разные? – Маша нахмурилась, не поверив.

– Ну да. Батончики, ириски, шоколадные.

– Шоколадные, значит… И с чего это, интересно, у тебя сердечко шалит? Кто шоколад лопает – горя не знает. Я по телику слышала, там куча счастья, в шоколаде. Как съешь, так веселишься. Фигня там какая-то есть, гормон какой-то.

– Эндорфин. Гормон радости.

– О! Ты тоже знаешь и шоколад хаваешь, а на сердце жалуешься, – женщина осуждающе покачала головой. – Вот если б я в детстве шоколадом баловалась, у меня бы целый вагон счастья был. А так тележка только, обозик маленький, да и тот быстро в овраг скатился. Папаньку-то поезд переехал. Вся деревня потом дивилась, как ему удавалось столько лет от смерти бегать. Его ж пьяного сколько раз на рельсах находили. Вот чешет он домой, а там пути, так он спотыкается, падает и храпит прямо на шпалах. Бог все хранил его, окаянного: то прикажет машинисту посвистеть издалека, то соседа какого на дорогу выгонит. Я потом все думала: отчего ему такое везение? – Она сделала многозначительную паузу, словно ожидая от попутчицы каких-то версий.

Елена же была ошарашена: какое уж тут везение, если человека в конце концов переехала электричка? Маша между тем продолжала:

– Ведь он – изверг – из маманьки столько крови выпил. Вот твой батя часто жену охаживал?

– Да нет. На день рожденья, в день свадьбы, на Восьмое марта. Случалось и не по праздникам, конечно, но редко.

– На Восьмое марта колотил? – В поросячьих Машиных глазках застыл откровенный ужас. Она хлюпнула носом и, сев рядом с Еленой, сочувственно погладила ее по плечу, произнесла от души: – Вот гад! Даже Восьмого марта.

– Почему колотил-то? – не поняла Елена. – Цветы дарил.

– Какие?

– Мимозу, тюльпаны, нарциссы – разные цветы. Но чаще всего розы.

– Розы… – задумчиво повторила Маша. – А при чем тут цветы-то?

– Ну, вы… ты спросила: «Часто ухаживал?»

– Дура ты, – Маша широко улыбнулась. – Дура и есть. Я спросила, батя твой мамку бил или как?

– Или как, – растерялась Елена. – И не бил вовсе. Как это бил?

– Да по-разному, – усмехнулась Маша. – То кулаком, то ремнем, то скалкой, то своими же портками. Нас с Валюхой, правда, не трогал, а матери доставалось по первое число. Чуть что не так: не то сказала, не туда посмотрела, здесь не домыла, и привет. В общем, бил, пил, работал в году от силы месяц, в хозяйстве не помогал, так какого лешего его раньше не задавило? – Она немного помолчала, потом неожиданно улыбнулась: – Из-за карамелек все. Уж шибко я их любила. Вот Господь и берег его, дарителя-то! А в шестнадцать меня маманька как раз в колхоз определила, так я уж на свои кровные могла кульки покупать. Только больше не ела. Валюхе скармливала. Она у меня младшая. А у тебя есть кто?