Пролог - Наталия Репина

– Смотрит она, – недовольно и еле слышно пробормотала тетка.

Но это было правдой. Материна комната стояла пустая. Мать не оставалась в ней, даже в редкие свои приходы. Да и тетка не дала бы остаться.

– Мы пойдем, – поспешно сказала кругленькая женщина. Она поднялась, потянула мужа, тот тоже привстал, быстро бросив разочарованный взгляд на молчащего Алексея.

Тетка засуетилась, принялась собирать со стола:

– С собой, с собой возьмите, что нам, водку – ну ее, картошка, слава Богу, своя…

Тетя Настя поджала губы и тоже встала. У них с соседями была странная дружба-вражда, включавшая и взаимопомощь в трудные дни, и оглушительные скандалы. Но дело было не в соседях. Алексея покоробил решительный настрой тетки и ее уверенность, что она знает, как он отнесется: конечно, будет против. Он нелюдим, он только с ней и мог ужиться, какие соседи. Вот это чужое действие, вытекающее из представления о его характере, причем верного представления, его страшно разозлило.

– Ну что вы, оставайтесь. Мою сдадим, – сказал он, не глядя на тетку.

Все остановились, как в игре «замри – отомри».

– А ты в материну переселишься, – утвердительно, но с интонацией полной неосуществимости сказала тетка. Это его взбесило окончательно.

– Нет. Я на днях уезжаю. В Ригу, – сказал он неожиданно для самого себя. И в ту же минуту понял, что не отступит от этого решения, даже если места в театре уже нет.

Но и место было. Вечером он собрал вещи. Тетка с ним не разговаривала.

Пара вселилась прямо на следующий день, еще не веря неожиданному повороту. Из опасений, что что-то изменится, заплатили за два месяца вперед. Тетка молча сунула ему половину денег. Он хотел так же молча вернуть ей назад, но посмотрел на еще не отросшие и небрежно обкромсанные пряди вокруг шва, на осунувшееся, растерянное лицо, и деньги взял. Ему было стыдно своего взбрыка, но менять ничего он уже не мог.

Приехал в аэропорт впритык, сел в самолет и через два часа был в Риге. Вот так. Еще утром в Москве, три дня назад – ни сном ни духом, и вот она, столица ныне советской Латвии. Он зачем-то купил в аэропорту номер «Padomju Latvija» на латышском и стал бессмысленно его листать, повторяя про себя: «Да… ну посмотрим… ну что ж… интересно» – и другие незначительные слова, призванные доказать ему самому, что он вовсе не в растерянности от нахлынувших на него перемен, что, наоборот, он относится ко всему, что видит вокруг, с пытливым исследовательским интересом. Враки. Ему было почти страшно. Во всяком случае тошно. Вспомнилась Регина. Он заходил попрощаться, в том числе и с ней, но не застал.

В маленьком автобусе, везущем его из аэропорта, пахло бензином. Рядом с ним остроносая пожилая латышка в тяжелой вязаной кофте говорила не умолкая. Ее собеседник, тоже немолодой, с кустистой седоватой шевелюрой и бакенбардами, внимательно слушал, кивал, иногда вставлял одобрительные междометия. Алексей разглядел у них обручальные кольца, толстые и стертые, но почему-то на левой руке. Латышкина речь состояла, как ему сначала показалось, процентов на восемьдесят из буквы «с». Было такое впечатление, что каждое слово заканчивается на какое-то «аускас-скаускас», на котором, как на ловких коньках-бегунках, латышка перелетала из фразы в фразу, от слова к слову. Промежуток же между этими «скаусами» заполнялся округлыми сочными гласными. Вообще, было красиво, особенно эта бегучая и плавная непрерывность, с которой говорила латышка. Он почему-то не подумал о том, что едет совсем в другую республику, почти в другую страну. Интересно, а они вообще говорят по-русски? Ну, в театре-то в основном русские. А так, вообще? В кафе что заказать. Или в магазине.

Театр он нашел без труда. Несмотря на воскресенье, было довольно много народу – все-таки скоро открытие сезона. Его определили жить недалеко, на этой же улице, в нескольких остановках от театра, в старый каменный дом, где в большой квартире, кроме него, жили гримерша с мужем-электриком из их же театра и старая усатая латышка – как сказала гримерша, бывшая хозяйка этой квартиры, а то и чуть ли не всего дома. Звали ее Марута Дарзиня, и по-русски она почти не говорила. Или делала вид.

Он съел картошку и сардельки, сваренные еще в Москве, хозяйка угостила его вкуснейшей жирной сметаной со сладковатым рыжим хлебом, даже налила стопку черной ароматной настойки – она несколько раз повторила «balzams, balzams» – и он спрятался у себя в комнате. Остаток вечера он провел у окна, бессмысленно наблюдая макушки прохожих – квартира была на третьем этаже – и нервно прислушиваясь к глухим голосам соседей за стеной: он не любил посторонних голосов. К счастью, они были негромкими, и соседи были немногословны. Что они говорили, разобрать было нельзя, но в его уставшей от впечатлений голове и русская речь теперь звучала с беспрерывными «скаусами».

Потом стемнело; чуть ниже, на уровне второго этажа, зажглись фонари, комната осветилась янтарным теплым светом, тени на стенах поплыли в разные стороны, следуя фарам проезжавших внизу машин. Он закрыл штору и, не зажигая света, махнув рукой на вечерние процедуры, разделся и лег в свежую хрустящую постель. Он очень жалел, что поехал, очень. Вспомнил тетку, и сердце сжалось еще сильнее. Безответственный демарш. В Москве Софья. Регина. Элий, в конце концов. Где-то в глубине квартиры, наверное в комнате хозяйки, часы пробили одиннадцать. Было очень тихо: надо думать, все уже легли. Он еще какое-то время тосковал, следя за плывущими по стене темными и светлыми полосами, а потом заснул.

Утром он проснулся рано, часов в семь. Идти в театр имело смысл не раньше полудня. Он осторожно пробрался на кухню – хозяйка шуршала у себя в комнате, у гримерши было тихо – выпил вчерашнего холодного чаю с оставшимся из дома черствым хлебом. Хозяйкин хлеб был вкусный, но чужой, а здесь было приятно есть свой.

Вышел на улицу. Было пасмурно и очень свежо. Он запахнул пиджак, поднял воротник и пошел наугад, разглядывая дома и утренних прохожих.

Город был не советским. Он был не советским своей тяжелой готикой и бюргерскими крепко сбитыми домами, узкими улицами, оливковыми, бурыми и серыми тонами. Большинство вывесок было на латышском. Возможно, он выглядел провинциальнее Москвы, но это была европейская провинция. Алексей почувствовал это, хотя никогда не был в Европе. Прохожие тоже были не советскими. Да, большинство было одето очень бедно, многие женщины – в кофтах, а мужчины – в жилетах домашней вязки, но расцветка этих самодельных вещей была чужой: