Храм Луны - Пол Остер

Несколько недель бродили мы по тем каньонам. Ночевали иногда в развалинах древних индейских поселений Анасази, в жилищах, выбитых в скалах. Это племена, которые исчезли тысячу лет назад, и никто не знает, что с ними случилось. От их культуры остались каменные города, пиктограммы, черепки домашней утвари, а сами люди — ну точно испарились.

Злобность Скорсби все росла и рано или поздно должна была каким-то образом прорваться наружу, это чувствовалось. Был уже конец июля или начало августа, и жара стояла дикая, нам приходилось экономить воду, все были в прескверном настроении. Местность была засушливой и бесплодной, кругом одни заросли полыни, нигде ни деревца. Дошло до того, что в один прекрасный день мы вынуждены были забить осла, а это значило, что два других будут перегружены. Лошади уже начинали выбиваться из сил. Нам оставалось идти пять-шесть дней до городка Блефф, и я подумал, что надо бы как можно скорее добраться туда и подыскать проводника получше. Скорсби предложил срезать путь: это помогло бы нам сократить его до четырех-пяти дней, — и мы отправились его маршрутом по пересеченной местности, причем солнце все время било нам в лицо. Путь был тяжелый, по куда более труднопроходимым местам, чем те, по которым мы уже прошли, и вскоре мне показалось, что Скорсби ведет нас в ловушку. Мы с Бирном были далеко не такие ловкие наездники, как он, и едва справлялись с кручами. Впереди ехал Скорсби, за ним Бирн, а позади я. Мы дюйм за дюймом одолели несколько крутых скал, потом поехали по горному хребту. Он был очень узкий, весь в острых камнях и гальке, а солнечный свет, отражаемый снежными вершинами, буквально слепил глаза. Повернуть обратно уже нельзя было, но я не знал, сможем ли мы продержаться до конца.

Вдруг ни с того ни с сего лошадь Бирна оступилась. Он был не больше чем в десяти футах от меня, и я помню, как жутко заскрежетали камни и задрожала его лошадь, стараясь удержать равновесие. Но камни продолжали осыпаться, и не успел я броситься к Бирну, как раздался дикий крик, и в следующий миг Тедди сорвался с вершины вместе с лошадью, и оба они стремительно покатились по склону. Дьявольски долго пришлось им так катиться, не меньше двухсот-трехсот футов, наверное, и все по скале. Я спрыгнул с лошади, достал аптечку и ринулся вниз посмотреть, чем можно помочь. Сначала я решил, что Бирн разбился насмерть, но потом удалось нащупать его пульс. В остальном же положение было малоутешительным. Все лицо Бирна заливала кровь, левая нога и рука сломаны, это было видно с первого взгляда. Я перевернул его на спину и увидел глубокую рану прямо под ребрами — ужасную, кровоточащую рану шириной не меньше шести-семи дюймов. Это было страшно, мальчик был искалечен в пух и прах. Я уже собирался открыть аптечку и вдруг услышал, как за спиной щелкнул выстрел. Я обернулся: Скорсби стоял над упавшей лошадью Бирна с дымящимся пистолетом в правой руке. Сломала ногу, сухо пояснил он, ничего нельзя сделать. Я сказал, что положение Бирна очень тяжелое и ему нужно как можно скорее оказать помощь, но Скорсби подошел к нему, глянул, усмехнулся и сказал: «И на это не стоит тратить время. Ему может помочь лишь то же лекарство, что я всадил сейчас в его лошадь». Скорсби поднял пистолет и направил в голову Бирна, но я оттолкнул его руку. Не знаю, действительно ли он собирался спустить курок, но рисковать было нельзя. Когда я отшвырнул его руку, Скорсби оскалился на меня и прохрипел, чтобы я попридержал руки. «Только тогда, когда перестанешь направлять оружие на беспомощных людей», — ответил я. Скорсби развернулся и направил пистолет не меня. «На кого захочу, на того и направлю, — сказал он и вдруг расплылся в улыбке, в широком идиотском оскале читалась его власть надо мной. — Беспомощный, — повторил он мои слова. — Ты и сам точно такой же, мистер Художник, беспомощный мешок костей».

Мне показалось, что сейчас он меня пристрелит. Я стоял, ожидая, что он спустит курок, и думал, сколько времени буду умирать после того момента, как пуля пробьет сердце. Я думал: вряд ли уже о чем-нибудь успею подумать. Казалось, что это будет длиться вечно: мы двое стоим и смотрим друг другу в глаза, а я жду, когда же он приступит к делу. И тут Скорсби захохотал. Он был донельзя доволен сам собой, как будто одержал какую-то огромную победу. Он убрал пистолет в кобуру и сплюнул. Так, будто уже убил меня, будто я уже был мертв.

Он пошел обратно к застреленной лошади и стал снимать с нее седло и седельные вьюки. Я еще не пришел в себя после его шутки с пистолетом, но присел возле Бирна, осмотрел его и, как мог, промыл и перевязал раны. Через пару минут Скорсби вернулся и объявил, что готов ехать дальше. «Дальше? — переспросил я, — о чем ты? Мы не можем сейчас взять парня с собой, ему нельзя двигаться». — «Тогда оставь его совсем, — сказал Скорсби, — ему все равно крышка, и будь я проклят, если останусь тут, в этом дурацком каньоне, и стану черт знает сколько ждать, пока он подохнет». «Делай как знаешь, — ответил я, — но Бирна я не оставлю, пока он жив». Скорсби хмыкнул: «Ты говоришь, как герой какого-нибудь дурацкого романа, — сказал он. — Застрянешь здесь на неделю, дожидаясь пока он отдаст концы, и что тебе из этого?» — «Я за него отвечаю, — сказал я. — В этом все дело, и поэтому не брошу».

Скорсби собрался уезжать, перед его отъездом я вырвал лист из своей записной книжки и написал письмо жене. Не помню, что я там написал. Что-нибудь этакое мелодраматическое — скорее всего именно так. Наверное, я пишу тебе в последний раз, и больше ты обо мне, видимо, никогда не услышишь… — да, по моему как раз так и написал. Предполагалось, что Скорсби отправит письмо, когда доберется до городка. Так мы, во всяком случае, договорились, но я понимал, что ему плевать на свое обещание. Это бы впутало его в наше исчезновение, а с какой стати ему нарываться на чьи-нибудь расспросы? Гораздо лучше просто смыться и выбросить всю эту историю из головы. Как оказалось, все именно так и произошло. По крайней мере, я думаю, что так и произошло. Позже, читая разные варианты своего некролога, я не нашел ни одного упоминания о Скорсби, хотя в своем письме упоминал его имя.

Скорсби еще что-то мямлил о том, что соберет поисковую группу, если я не появлюсь через неделю, но понятно было, что этого он тоже делать не станет. Я так ему и сказал, глядя прямо в лицо, но он и глазом не моргнул, только опять мерзко осклабился. «Последний раз спрашиваю, мистер Художник, — сказал он, — ты едешь со мной или нет?» Я только отрицательно мотнул головой, разговаривать от злости не мог. Прощаясь, Скорсби тронул шляпу и стал взбираться на крутой склон, чтобы взнуздать свою лошадь и отправиться дальше. Вот просто так, ни слова больше не сказав. За несколько минут он добрался до вершины, и все это время я смотрел ему вслед. Не хотелось получить пулю в спину. Я думал, что он постарается пристрелить меня перед отъездом, наверняка постарается. Чтобы замести следы, знать наверняка, что я никому не расскажу о том, как он бросил умирать молоденького парнишку. Но Скорсби ни разу не обернулся. Он не собирался убивать меня, но не потому, что пожалел, уж это точно. Он понимал: не стоит. Ему казалось это бессмысленным: он не верил, что я смогу один вернуться.

Скорсби ускакал. Через час у меня появилось ощущение, будто его вообще никогда не существовало. Не могу тебе объяснить, какое странное это было ощущение. Не то чтобы я заставлял себя не думать о нем — нет, я даже едва мог припомнить, как он выглядел, как звучал его голос, ничего больше я о нем не помнил. Вот что творится с тобой в тишине, Фогг, она уничтожает все. Скорсби был вытеснен ею из моей головы, и, когда бы я ни принимался думать о нем впоследствии, это было похоже на припоминание сна, на поиск фантома, того, кого никогда не было.

Бирн умирал три или четыре дня. Может, было даже лучше, что он умирал так долго. Я постоянно что-то делал, и бояться своего будущего мне было некогда. Страх пришел уже позже, уже тогда, когда я похоронил Бирна и остался совсем один. В первый день после отъезда Скорсби я забирался на гору, должно быть, раз десять — надо было снять с осла вьюки, распаковать еду и снаряжение и стащить их вниз. Я разломал мольберт и сделал шины, чтобы зафиксировать руку и ногу Бирна. Потом соорудил нечто вроде палатки из треножника и одеяла, чтобы защитить его лицо от солнца. Менял повязки из полосок ткани. Устраивал костер, готовил еду, делал все, что было нужно. Присматривал я и за лошадью с ослом. Меня заставляло действовать чувство вины, я не мог не винить себя за то, что произошло, но даже это чувство, поскольку оно человеческое, было для меня благом, знаком того, что я еще связан с тем обычным миром, где живут все остальные люди. Как только Бирн умрет, больше не о ком будет заботиться, думал я и боялся этой пустоты, боялся до полусмерти.

Я понимал, что положение Бирна безнадежно, понимал это с самого начала, но продолжал обманывать себя мыслями о том, что вдруг он все-таки выживет. Он больше ни разу не пришел в сознание, но то и дело начинал бормотать, так, как люди обычно разговаривают во сне. Это был бред, нечленораздельные слова, скорее звуки, никогда не превращавшиеся в законченные слова, но всякий раз, когда это начиналось, я надеялся, что звуки вот-вот сложатся в слова. Он был точно отделен от меня тонкой завесой, невидимой преградой, за которой начиналась оборотная сторона этого мира. Я пытался подбодрить его, постоянно разговаривал с ним, пел ему песни, про себя молясь, чтобы хоть что-нибудь наконец дошло до него и пробудило его сознание. Но ничего не получалось. Ему становилось все хуже и хуже. Мне не удавалось влить ему в рот ни капли пищи, все, что я мог, это смачивать ему губы мокрой тряпкой. Я видел, как час за часом силы покидали его. Рана в животе перестала кровоточить, но не заживала: началось нагноение. Она стала желто-зеленой, и по повязке все время сновали муравьи. Выжить он просто не мог.