Невеста императора - Игорь Ефимов

Какая-то обезумевшая служанка сбросила хитон и носилась между луперками обнаженная по пояс, принимая удары плечами, грудью, спиной.

Богато одетая матрона, с распущенными волосами, деловито размазывала по лицу то ли свою, то ли козлиную кровь.

Седая старуха приставила к голове рожки из пальцев и запела старинный гимн богу Фавну.

Услышав знакомые слова, луперки сцепились руками и ремнями в живую цепь, запели и понеслись дальше, на поиски новых благодарных жертв.

А я побрел в другую сторону, и безумие, охватившее город, лилось и лилось мне в сердце леденящей тоской. Я ждал, что вот-вот тоска обернется знакомым слепящим светом и ярость захлестнет мой мозг. Но этого не случилось. Видимо, лик неистовства, бушевавшего вокруг меня, отпугнул даже моего вечного врага.

Что тут можно было поделать?

Священника, попытавшегося вмешаться и остановить беснование, женщины на моих глазах чуть не забили камнями и палками.

Городские стражники попрятались все до одного.

Бесовщина растекалась по улицам как лава. Неужели все наши молитвы, проповеди и примеры праведной жизни и проклятья греху — все можно было смыть из душ людей вот так, в одночасье? Не так ли вода в половодье уносит наши вешки и плетни, которыми мы пытались разделить неделимое поле земли? Не из песка ли выстроены бастионы нашей веры?

Какая-то женщина в изорванной одежде вдруг остановилась передо мной и требовательно уперлась ладонью мне в грудь. Остекленевший взгляд шел через меня, в те запредельные края, откуда только и приходит что-то важное в нашу жизнь — спасение или погибель. Лишь когда она убрала с лица рассыпавшиеся волосы, я узнал свою жену.

Она дала мне укутать себя моим плащом, послушно дошла со мной до дома. Служанки все еще не было, так что мне пришлось самому помочь ей отдирать лоскутья рубашки, смывать засохшую кровь, смазывать рубцы на спине и плечах. И все это время окаменевшая улыбка не сходила с ее губ.

Лишь два месяца спустя, вместе с воинственным щебетом птиц, в глаза ее вернулся живой блеск, и голос стал звонким, и улыбка, которой она встречала меня по вечерам, сделалась осмысленной, щедрой, лукавой. И так, безудержно улыбаясь, она объявила мне майским утром, что сомнений больше нет: то ли в ответ на наши молитвы у алтаря, то ли в благодарность за свежую кровь на огне жертвенника, то ли за танцы под ремнями — так или иначе, небеса смягчились и снизошли одарить нас новым ребенком.

(Юлиан Экланумский умолкает на время)

Викомагистры не всегда сообщали мне, от какого куриози поступил очередной донос и в чем провинился подозреваемый. Они просто называли имя человека и требовали произвести тайное дознание о его словах и поступках. Возможно, они и сами не были осведомлены о характере обвинений, набухавших где-то в тайниках муниципального лабиринта, а получали приказы от вышестоящих. Именно так передо мной впервые всплыло это имя: Пелагий.

Для начала я выследил одного молодого человека, посещавшего кружок Пелагия, и свел с ним знакомство. Я выбрал именно его, потому что на лице у него постоянно блуждала снисходительная усмешка юности, означавшая: «Вы можете провести кого угодно, только не меня». Такие-то легче всего поддаются на разные простые уловки. После второго стакана пива я сказал ему, что, по скудоумию своему, не могу понять слов апостола Иакова, призывающего нас вникнуть в «закон совершенный, закон свободы», и очень этим мучаюсь. Ведь закон — это всегда список запрещений. Каким же образом может существовать на свете «закон свободы»?

Молодой человек жадно заглотил наживку и пустился в красочные богословские разъяснения. Я только восхищенно вскрикивал и благодарил его за свет премудрости, льющийся в меня вперемешку с пивом. Вскоре он вошел в такой раж, что пригласил меня прийти на следующую встречу у Пелагия. Я с благодарностью принял приглашение.

С одной стороны, мне нужно было сохранить облик доверчивого простака, алчущего просветления евангельским светом. Но, с другой стороны, следовало бы подготовиться и проштудировать Библию, чтобы выудить оттуда какую-нибудь новую закавыку для разжигания диспута. Беда, однако, состояла в том, что чтение Библии безотказно вызывает у меня жжение в ягодицах. Наш наставник в церковной школе не выпускал розгу из рук. Премудрость Господня входила в нас не через глаза и уши, а через задницу.

Со мной наставник особенно усердствовал, потому что мой отец сознался ему, что младенческие годы я провел в калабрийской глуши, под присмотром закоренелых язычниц. Они водили меня на чествования бога Приапа, и я видел, как деревянную статую самой бесценной части мужского тела носили по улицам и осыпали цветами. В конце праздника какая-нибудь достойная мать семейства возлагала красивый венок на одноглазую головку статуи. А уменьшенную в сто раз статуэтку мне вешали на шею в качестве амулета. Считалось, что такие амулеты лучше всего отгоняют злых духов, жадных до красивых мальчиков. Вокруг статуэтки вилась надпись-заклинание: «Hie habitat felicitas» — «Счастье обитает здесь».

Скажете, «темные предрассудки»?

А я вам скажу, что не помню ни одной счастливой минуты в своей жизни, после того как благочестивая рука отца сорвала амулет, больно порвав бечевку о мою шею.

Так или иначе, на первое собрание кружка я пришел плохо подготовленным. И еще одного я не учел: что комната окажется такой бедной и тесной и что мне не найти будет угла, в который можно было бы забиться прочь от бесстыдных касаний.

Да, давно я не видел таких красивых юношей так близко вокруг себя. Огоньки масляных ламп блестели в их глазах, полумрак украшал их лица, как искусный гример. Замечали вы, что мужской пот меняет свой запах так же постепенно, как пойманная рыба? Вонь приходит лишь на второй день. Но первые несколько часов — это сладостный свежий аромат. Я упивался им.

И в статуе, и на картине, и в живом мужчине мой взгляд первым делом выхватывает одну деталь: бицепс. Может быть, потому, что в детстве мы привыкли видеть в каждом встречном мальчишке драчуна? И пытались соизмерить наши силенки — кто кого? Но сейчас мощный бицепс не пугает меня — только восхищает совершенством своей формы. Мне кажется, я мог бы провести часы, гладя и целуя его. Конечно, голорукие слушатели Пелагия вышвырнули бы меня в мгновение ока, если бы я дал себе волю. Оставался мой обычный прием: прижиматься губами к собственному — не ахти какому — бицепсу, делая вид, будто вытираешь рот.

Да, коли уж восхищаться премудростью Творца, стоило бы воздать хвалы и за то, что он убрал наш рот подальше от многих соблазнительных частей тела. Ну что мы можем поцеловать у себя? Плечо, руку, колено… Если бы нам была дана гибкость кошки, многие, пожалуй, засосали бы себя до смерти. Но все же почему?! Почему самый нежный и незаменимый инструмент вынесен так беззащитно наружу? Женщины считаются более слабым полом, но у них хотя бы все нужное для продолжения рода упрятано за прочные кости и мышцы. А у нас — будто нарочно подставлено под удар чьей-нибудь безжалостной ноги. Когда я думаю об этой несправедливости, я просто слабею от страха и жалости к себе. Вот тема для серьезного богословского диспута!..

Но нет — мои соблазнительные пелагианцы толковали все больше о расплывчатых абстракциях: душа и тело, грехопадение, свободная воля, вина и искупление, предопределение… Когда я пытался вслушаться в их речи, у меня начиналась боль и потрескивание в висках.

Кто творит зло на земле? Злые люди? Или дьявол? Вездесущие демоны?

Но почему Господь допускает это? В наказание за наши грехи?

А страдания безгрешных младенцев? Их муки — в наказание за первородный грех Адама и Евы?

Хорош Верховный Судия — наказывает миллионы невинных потомков за давнишний грех прародителей.

Когда они сожгли моего любимого, моего бесценного, они могли, по крайней мере, вопить, что грех налицо, что они вытащили его прямо из притона, где он радовал своей красотой таких, как я. Но на следующей неделе в нашем квартале сгорел дом вместе с новорожденной девочкой — ее-то за что?

Да и по своей ли воле грешит человек? Если по своей, значит, он в своем грехе сильнее Бога. (Не потому ли грех так сладок?) Значит, Бог не всемогущ. А если мы грешим не по своей воле, как можно нас наказывать?

Я знал уже, что, если позволить себе погрузиться в эту бездну, боль из висков доползет до моего вечно гноящегося уха и для меня начнется ад на земле. Вопросы будут заплетаться туго, как веревка, и эта веревка начнет душить мой мозг. Я уже горько жалел, что дал этим легкомысленным красавчикам увлечь меня в мутную трясину.

Для себя я давно решил: все это переплетение тупиковых вопросов нарочно закручено епископами и священниками, чтобы мы в отчаянии искали у них ответа и спасения. Это им было выгодно накачивать нас безнадежной мукой и страхом. Правда, при этом они входили в такой раж, что часто накидывались и друг на друга. Вот и эти молокососы сердито поминали какого-то Августина из Гиппона и Иеронима из Вифлеема. А их наставник Пелагий только просил их не забывать о христианской кротости и всепрощении.