Дом в Мансуровском - Мария Метлицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Набравшись сил, Юля зашла в Кларину комнату. Все идеально чисто, белье убрано, на кровати покрывало. Убраны и все пузырьки с лекарствами, приоткрыта форточка. Но запах лекарств и болезни не выветрился – привычный запах, Кларин запах…
Юля села на кровать и расплакалась. Кем была для нее Клара? Матерью, старшей сестрой, подругой? Всем вместе. Клара была родной и Юлю любила безоглядно. Никогда не критиковала ее, не ругала и не судила. Она принимала ее всю, такую, какой она была, со всеми ее недостатками, настроениями, взрывным характером, зачастую несправедливыми и предвзятыми выводами, с ее ошибками, дурацкими романами, душевными страданиями, нытьем, со всеми, как говорила Клара, ее прибабахами.
Она любила ее, как любила бы самая нежная, самая преданная мать. Теперь Юля осиротела.
Разумеется, были и папа, и Ася. Чудесная и верная Ася, но Ася папина и Маруськина, так было всегда. Есть Маруська, родная сестра, но где она и куда ее понесло? И как Юле не хватает этой наивной дурочки.
«Теперь я одна, – подумала Юля, – вроде все есть, а я одна».
Ту ночь она спала на Клариной кровати, не испытывая ни страха, ни брезгливости. Ей казалось, что так они ближе. И там, наверху, Кларе не так одиноко.
Кружняк позвонил через неделю после печального события. Услышав грустные новости, выразил соболезнования.
Юля молчала. Он предложил увидеться.
– Зачем? – глухо спросила она.
– Я соскучился, – честно ответил он. – Надеюсь, это не преступление.
Встретились на следующий день, у метро «Парк культуры».
– В парк? – спросил он. – Сто лет там не был.
– А я – двести, а может, все триста.
Он взял ее за руку. Шли по Крымскому мосту.
– А почему на свидание – и без цветов? – с усмешкой спросила она.
– А у нас свидание? – поинтересовался он.
В Парке культуры было малолюдно – будний день. Редкие мамочки с колясками и детьми, крикливые подростки. Дошли до Нескучного, там было снежно и пахло хвоей. Сели на скамейку, Кружняк закурил. Оба молчали.
«А в этом что-то есть, – подумала Юля. – Игра в прятки. Прячемся от себя самих. Делаем вид, что нам все равно, что мы равнодушны друг к другу. Взрослые люди, а отпетые трусы. И кто будет первым? Точно не я, мне нравится водить его за нос. Наверное, из вредности. Игра в догонялки. Игра кто кого. Я играю с ним как кошка с мышью и изо всех сил делаю вид, что у нас только секс, я ненасытная, избалованная стерва. Интересно, а он догадывается, что это не так? Или я хорошо прикидываюсь? Как бы я ни старалась, как бы ни сопротивлялась, меня тянет к нему. Непреодолимая тяга, начальная стадия болезни, и чем это кончится?»
* * *
Самолет прилично потряхивало, но веселая и счастливая молодая жена спокойно спала на плече любимого мужа. Ей было все нипочем, она была счастлива. Маруся ни минуты не сомневалась, что все сделала правильно. В конце концов, это ее жизнь, разве не так? Но в глубине души удивлялась самой себе – неужели она, Маруся Ниточкина, могла дать слово, затем вероломно его нарушить, обмануть самых близких, не поговорить с ними, не убедить их, а сбежать, как последний предатель, оставив сухую короткую записку? Это она, та самая Маруся, тихая и послушная дочь? Это от старшей можно было ожидать чего угодно, Юлька – пламень, огонь, стихия. Но Маруся? Она победила свою робость и страхи. И чем она хуже Юльки? И все-таки страшно было представить, что творилось в Мансуровском. Наверняка под окнами «Скорая». У папы неотложка, а у Аси мигрень, которую не берут ни одни таблетки. Наверняка приехала Юлька, а значит, Юлькины крики и возмущение. А потом тишина. Кладбищенская тишина и слезы.
«Все, все. Все, – велела она самой себе. – Раз решилась – хватит соплей! У тебя новая жизнь, муж и семья. И тебе точно сложнее, чем им, – они дома, в Москве, в любимом Мансуровском. В своей квартире, на любимой кухне. Пьют чай из любимых кружек».
Она живо представила эту картину: на подоконнике горит настольная лампа с розовым абажуром, и вся кухня освещена тихим и нежным бледно-розовым светом. На стенах в гостиной висят картины – портрет мамы, портреты сестер. Хорошенькие крошки, Юля и Маруся, распущенные волосы, в волосах бантики: красный у брюнетки Юльки и голубой у блондинки Маруси. Юлька ненавидела банты, еле уговорили. А после сеанса бант полетел с балкона. Для Юльки нормально, она же строптивая. А Марусе бант нравился, что Юлька дурит? Отстаивает свободу?
Папа и Ася смотрят на Марусин портрет и плачут. С возрастом папа стал очень сентиментален и плаксив.
«Бедный мой папочка… Бедная Ася. Ну все, хватит, иначе можно сойти с ума». В конце концов, она совершила первый серьезный поступок. Разве она могла предать своего Лешку? Теперь он ее семья. А кто тогда все остальные? Те, кого она оставила за уплывающим горизонтом?
Маруся с Лешей приехали в поселок в феврале – в самый холодный, метельный, темный и самый снежный месяц. Выйдя из автобуса, она задохнулась от холодного воздуха, от снега, который ее ослепил, и крепко зажмурилась.
За сопками, укрытыми снегом, сквозь низкие облака чуть пробивалось белесое солнце. К общежитию шли гуськом по узкой расчищенной тропке. Снег был белейшим, ослепляющим – такого Маруся не видела. И вот трехэтажное серое здание общежития, на кирпичах переливается иней. Вокруг такие же дома, а поодаль дома чуть повыше, это квартиры, за ними военная часть и административные здания.
– Ну, вперед? – спросил муж и толкнул дверь парадного.
Дощатые, выкрашенные коричневой краской полы. Три двери, узкий проход на кухню. Возле кухни дверь в туалет, зайти в него она побоялась. Из-за стены раздаются негромкие звуки радио. Следом знакомый сигнал Маяка: «Тип, тип, тип. Московское время семнадцать часов».
«Московское время, московское время». Где это время и где Москва?
Маруся зашла в комнату и села на кровать с металлической сеткой. Тоскливо заныли пружины. Она закрыла лицо руками и горько заплакала.
Растерянный муж смотрел в окно и совершенно не знал, что ему делать и как утешать молодую жену.
Вспомнил разговор с матерью перед свадьбой:
– А зачем нам приезжать, Алеша? Деньги немалые, да и смысла не вижу, сынок. Московская девочка, профессорская дочка. Ох, Лешка, дай вам бог, но… Сколько я видела таких девочек! Милых, хороших, воспитанных! И все они сбегали! Все. И это
