Семь дней творения - Владимир Максимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- А вот он и весь, лес-то, дурачок.
Они вышли к неглубокому оврагу, за которым тянулась парковая изгородь. Василий снял свой новый коверкотовый пиджак и постелил его на траву:
- Давай, Груша, посидим здесь до ночи, а то и до утра.
- Простудимся, дурачок.
Груша все-таки села, а он лег рядом и положил ей голову в колени и стал глядеть над собой. И ему вдруг показалось, будто небо приблизилось к нему настолько, что до него можно дотронуться рукой и написать по нему пальцем, как по запотелому стеклу, любое слово. И он дотронулся и написал, и вышло: "Груша".
- У тебя коленки теплые-теплые... И сердце слышно.
- Дурачок...
- Нет, правда.
- Дурачок...
- Груша, что нам жилья ждать? Хватит нам покуда и моих восьми метров, уместимся.
- А дети пойдут?
- До детей-то, эх, сколько времени.
- И года хватит...
- Груша...
- Что, дурачок?
Она наклонилась над ним. И небо исчезло. И он утонул в ее глазах, и она растворилась в нем. И мир вокруг них перестал существовать.
Вставая, она со снисходительной лаской сказала:
- А ты говоришь - дети. - И, немного погодя, строго добавила: - Только ты не надсмейся надо мной, я - злая.
- Что ты, Груша!
- Все вы так-то поначалу.
- Что ты, Груша!
- Дурачок... Подымайся, домой пора.
- Ко мне?
- К тебе...
- Правда?
- Правда...
В этот день Груша впервые вошла в лашковскую комнату. Вошла, хозяйственно осмотрелась и сразу же засучила рукава:
- Эх вы, холостяки сычевские. По колено в грязи, а нос - к потолку.
Она хлопотала ухватисто, быстро, со вкусом, но, в то же время, без суеты. Вещам и предметам как бы передавалась ее собственная жизненная устойчивость, и комната под легкой Грушиной рукой постепенно приобретала домовитую осмысленность. Работая, Груша словно любовалась сама собой со стороны, словно чувствовала, как приятно Василию смотреть на нее сейчас, до того каждое ее движение отмечала царственная законченность. А Василий действительно с деликатной робостью новобрачного следил за ней и улыбался счастливо и виновато.
Лунная полоса скользила по комнате - от двери к печи, а в открытую форточку текла музыка. Василий слышал ее всякий раз, когда Храмовы оставляли свои окна открытыми, но если раньше она звучала для него диковинно и непонятно и вызывала лишь досаду и раздражение, то теперь ему почему-то хотелось заплакать, заплакать просто так, беспричинно.
Груша ушла под утро. После нее остался неистребимый запах стирки и тихие отзвуки ночной музыки.
IX
Они пришли среди ночи в конце мая. Их было трое: бритоголовый в штатском, безликий молчаливый майор и красноармеец с расплывчатым, будто навсегда заспанным лицом. Бритоголовый бегло окинул лашковскую комнату и, не здороваясь, приказал:
- Пойдем сначала в восьмую - к Козлову, будешь за понятого. Там второй найдется?
Двор и раньше не обходили арестами, но обычно их производила милиция и, чаще всего, сам Калинин, а здесь дело явно пахло Лубянкой. Штатский смотрел на хозяина в упор, не мигая, и сквозило в его чуть насмешливом и едва ли не дружелюбном взгляде что-то такое, от чего Лашков вдруг показался себе маленьким, ничтожным, со всех сторон уязвимым, как в плохоньком окопчике в момент снарядного свиста.
Объяснять, что к чему - Никишкину не пришлось. Едва взглянув на гостей, он напряженно потемнел и соответственным образом весь подобрался, чем сразу как бы приобщил себя к тому, что должно сейчас совершиться.
- Сюда,- кивнул Никишкин в глубь коридора. - Спит, голубок.
Он сообщнически скосил глаза в сторону бритоголового, однако тот, проходя вперед, даже не удостоил его взглядом. Но не успел гость сделать и трех шагов, как дверь в кабинете Козлова широко распахнулась, и навстречу ему вышел сам хозяин, туго затянутый в свою обычную военспецовскую пару, заправленную в начищенные до зеркального блеска сапоги.
- Прошу вас, господа! - На этот раз старик не осекся и в слове "господа" отчеканил каждый слог, недвусмысленно давая понять тем самым, что он в полной мере отдает себе отчет в предстоящем, но что именно поэтому и не намерен ничем поступиться,- я готов.
Его тоном, его горьким высокомерием и этой вот иронической обреченностью и определилась атмосфера ареста: гости стали тише, скупее в движениях и разговорах, работая быстро и деловито. И всякий раз, чуть только возникала нужда, штатский обращался к хозяину не иначе, как по имени-отчеству, что уже само по себе должно было отличить в глазах окружающих бывшего полковника и военспеца от простых смертных. И когда Никишкин, с язвительной гримасой разглядывая корешок изъятой книги, вознамерился было высказаться, штатский подошел к нему, молча взял книгу у него из рук, положил на место и одним лишь быстрым, как ожог, взглядом исподлобья заставил его отступить к самой двери и стушеваться.
Пока составлялся акт описи на случай конфискации и майор знакомил понятых с условиями свидетельства, между хозяином и бритоголовым происходил отрывистый, похожий на перестрел-ку, разговор:
- Что прикажете взять с собой?
- Пару белья.
- И все?
- А больше - зачем?
- Вы так скоры на руку?
- Некогда, Пров Аристархович, некогда.
- Туалетная мелочь?
- Как хотите.
- Подворотнички?
- Вы же серьезный человек, Пров Аристархович,- тяжело усмехнулся гость,- ну, зачем, скажите, попу гармонь?
- Вам этого, молодой человек, конечно, не понять, вы - матерьялист. Но офицеры русской гвардии стараются умирать в чистых подворотничках.
В течение часа все было кончено. Перед тем, как выйти, Козлов медленно - вещь за вещью - оглядел комнату, при этом острый кадык его несколько раз дернулся, будто он хотел сглотнуть что-то и не мог.
На лестничной площадке штатский кивнул майору:
- Веди, а там,- он указал глазами выше,- я один справлюсь. - И тут же повернулся к понятым. - А вы за мной, в девятую.
Кровь бросилась Лашкову в голову и застучала в висках: "Не к дурочке же Храмовой!"
Два пролета. Ровно двадцать четыре ступеньки. Минута ходу. Но эта минута, как нить через иглу, продернула сквозь него такой стремительно жгучий хоровод мыслей, какого хватило бы ему не на одну бессонную ночь.
Он, конечно, жалел военспеца: безобидный, малость чудаковатый старик. Дворник мог посочувствовать ему, подивиться его выдержке, в конце концов, принять в нем посильное участие, но никогда судьба бывшего полковника не могла иметь к нему такого кровного касательства, как судьба рабочего Алексея Горева. Их мозоли имели одинаковый цвет и запах. Они уже успели съесть достаточно соли и выпить четвертинок под пиво с воблой. Ко всему им предстояло породниться. Поэтому, когда штатский небрежно этак, носком ботинка постучал в девятую, Лашков впервые ощутил, как, все нарастая, в нем поднимается волна удушливого бешенства и, охваченный почти непреодолимым желанием броситься на бритоголового, подмять под себя его и его уверенность, и его вот эту по-кошачьи победную усмешку, он отвернулся и схватился за перила, чтобы перебороть искушение.
А тот уже стоял перед Горевым:
- Собирайся, Горев. Разговор к тебе есть и - долгий.
Здесь он вел себя куда свободнее, чем у Козлова: шумно рылся в комодных ящиках, походя листал и сбрасывал на пол книги с этажерки, мельком с брезгливой небрежностью заглянул в шкаф; потом сел прямо против хозяина и поторопил:
- Живей, Горев, некогда.
Но тот, обуваясь, все никак не мог попасть ногой в ботинок. Ботинок упрямо выскальзывал у него из-под ноги.
Феня, прижимаясь к простенку между окон, мелко, всем телом тряслась, а Груша смотрела на брата из-под надвинутого на самые глаза одеяла строго и вроде бы даже осуждающе.
То и дело облизывая сухие губы, Алексей успокаивал жену:
- Разберутся, Феня, разберутся... Ты, главное, держись. А я - скоро... Вот увидишь... Бывает... Разберутся...
Но по тому, как сосредоточенно застегивал Горев пуговицы косоворотки, избегая сестриного взгляда, было видно, что успокаивает он скорее себя, чем жену, и что ему самому в свое скорое возвращение верится мало.
Проснулся Сережка - горевский первенец, но не плакал, а в детском недоумении поочередно рассматривал ночных гостей и обиженно морщил нос. Отец подошел к Сережке и, взъерошив ему волосы, сказал:
- Спи, Серега, в воскресенье в зоопарк пойдем.
Сын проводил его до двери взглядом, окрашенным настороженной вопросительностью. Так дети смотрят на покойников: еще не осознавая, но уже безотчетно чувствуя жуткое таинство происходящего.
Спускаясь по лестнице, Горев обернулся к другу:
- Ты, Вася, тут присмотри за моими. Сочтемся... Гора с горой...
- Брось, какие расчеты?
- Разберутся...
- Разберутся,- согласился Лашков, но, перехватив насмешливый взгляд бритоголового, повторил уже без особой уверенности: - Разберутся...
Ночь пахла дымом остывающих печей и сквозными тополями. За ближними домами, на товарной станции гулко перекликались паровозы. Фонарь над воротами выхватывал у темноты островок мокрой от недавнего дождя мостовой, и вся улица - из конца в конец - была по ранжиру усеяна такими же островками. В их блестящей поверхности, трепетно колеблясь, надламывались тени. Ночь и ночь, как вчера, как позавчера, как в такое же время года пять и десять лет назад, но когда номерной огонек машины, прерывисто помаячив, растворился во тьме, Василий всем своим существом проникся ощущением какой-то куда более важной для себя и невозврати-мой потери, чем просто Алексей Горев.
