Искусство уводить чужих жен (сборник) - Андрей Ефремов

– Если я правильно понимаю, – сказала наконец Надя, – нужно придумать такой способ, чтобы никаких следов…

– Вот именно, никаких следов.

– Женщины, вы сошли с ума!

– Филя, не мешайте Наденьке вспоминать.

– Еще скажите, что она вспоминает, как убивала последний раз?

– Вспомнила, – сказала Надя, сосредоточенно глядя Соне в переносицу. – Но предупреждаю – это было в кино.

– Ну и что? И в кино же не все дураки.

– Вот что, – сказала Надя, – нужно положить рядом со спящим сухой лед. Лед будет испаряться, а из него будет выделяться какой-то газ. Тот, кто спит, будет дышать, дышать этим газом и надышится. И ничего не останется. Только лужа.

– Лужа – это ерунда. Мало ли отчего лужи бывают. Потом этот лед можно в цветочный горшок сложить, все впитается.

– Тот чувак в кино, который лед подложил, он симпатичный…

– Тем более, – сказала Соня. – Нечего тут и думать.

Лицо ее вдруг некрасиво сморщилось, Соня уткнулась в ладони и минут пять не отнимала рук от лица. У нее не вздрагивали плечи, она не всхлипывала, только слезы вытекали между пальцев, как вытекает вода, когда человек умывает лицо.

– Вот и все, – сказала она, когда унялись слезы. Филипп и не заметил, в какой момент его гостьи оказались рядышком. Надя вдруг крепко обняла Соню и поцеловала.

– Вы меня замучаете, – сказал Филипп. – Я не могу сказать Гоше – берегись! Чего доброго он расскажет об этом вам, Соня, и тогда вам придется так врать и выкручиваться, что лучше бы вам сразу перерезать ему горло. Я бы разыскал вашего мужа, Надежда Мамай, да ведь он решит, что я сумасшедший. Спятил на почве ученых штудий. А то и о вас чего-нибудь подумает. Про Макса нечего и говорить. Макс и сам-то спит и видит…

Тут Филиппу пришла в голову мысль о том, что, может, еще неизвестно, чего на самом деле хочет Макс. Но додумать эту мысль он не успел. Дамы в один голос принялись убеждать его, что добыть сухой лед должен непременно он. Когда же Филипп решительно взбунтовался, они как будто обиделись.

– Вы, Филя, только и можете, что студенток охмурять!

Удивительно, но очевидная бессмысленность этой фразы исчерпала разговор окончательно. Филипп даже заявил, что знает одного мороженщика, у которого в тележке нет холодильника, а лежит сухой лед. И обсуждать вдруг стало нечего. Кончилась судебная сессия. Приговор бедному Кукольникову состоялся, и некому было его оспорить.

Три дня Филипп Гордеев не видел ни Сони, ни Нади. Он выключил телефон и безвылазно сидел дома, совершая лишь осторожные набеги на ближайшую молочную лавку. Постепенно он убедил себя в том, что все происходившее у него в кухне было мороком. Это предположение утешило Филиппа настолько, что в середине второго дня он включил телефон. Аппарат тут же разразился громом, и незлопамятная Валерочка Уткина сообщила, что расписание согласовано и что послезавтра у него консультация. Вот так на четвертый день Филипп разрешил свое уединение.

Стоя у окна в факультетском коридоре, он увидел в стекле сквозь зеленый пушок подсыхающего аспарагуса Надино отражение. Она незаметно подошла и тихо стояла у него за плечом. Филипп немедленно почувствовал такую тоску и усталость, что впору было найти укромный угол, лечь, вытянуться и забыть обо всех студентках на свете. Трехдневное дезертирство не привело ни к чему. События шли своим чередом и не думали рассасываться.

Надежда тронула его за рукав, поздоровалась. Он ответил, кивнув отражению, и так они разговаривали дальше. Впрочем, Надины речи были кротки, в них не было опасного сарказма, и мало-помалу Филипп начал говорить с отражением своей студентки довольно уверенно. Тут, кстати сказать, открылась одна увлекательная подробность: Надино отражение в грязноватом стекле было гораздо моложе удержанного памятью оригинала. Встревоженный таким преображением, Филипп и сам не заметил, как развернулся лицом к собеседнице. И мутное стекло не обмануло его! Необъяснимо помолодевшая Надя сделала крохотный шажок от Филиппа.

– Зачем вы так смотрите на меня?

А поскольку Филипп замешкался с ответом, сообщила, что послезавтра Макс выходит на работу. И это, как сообразил Филипп, могло означать только одно: ребра Макса не тревожат и злосчастный поединок вот-вот состоится.

– Так, – сказал он металлическим голосом и уперся ладонями в подоконник. – Сейчас я иду к Максу и рассказываю… Я рассказываю ему все! Все, милая Наденька!

Умирающий аспарагус заметался под напором гневного голоса.

– Бедный вы, бедный, – грустно сказала Надя. – С вашими друзьями дружить, что пальцы в розетку совать. С ними ничего не сделать. Двое жаждут крови, третья одержима комплексом вины, и будьте уверены: своего любовника она истребит.

– Вам-то это все зачем? – с отчаянием проговорил Филипп. – Пусть бы оно без вас шло.

– Как-нибудь на досуге объясню, – сказала Надя, – если слушать захотите. Теперь вот что, будьте дома нынче ночью и завтра днем.

– Вы зайдете? Позвоните?

– Может быть, да, может быть, нет.

– Ладно, я буду ждать. Только знаете, последние дни я слишком часто стал вас ждать.

– Вам это не нравится?

– Я боюсь, что это не понравится вам.

– А вы не бойтесь.

Они вышли на набережную и незаметно для себя и почти без разговоров добрели до Петропавловской крепости. На лугу кронверка они уселись под деревом и молчали так долго, что Филиппу показалось – Надя забыла о нем. Он осторожно посмотрел на ее профиль, и Надя медленно повернула голову навстречу взгляду.

– Если бы я могла, – проговорила она почти беззвучно, только губы шевельнулись. – О, если бы я только могла спрятать вас. – Теперь слова стали слышны. – Хотя бы на месяц! Да что я говорю! Я бы могла спрятать вас и на месяц, и на два, и на три… И они бы поискали-поискали да и сделали без вас все, что им положено. Но вот что: я боюсь. Вы увидите, что они натворили (а уж они натворят, будьте уверены), и решите, конечно, что это ваша вина. Потом вы немного подумаете, поймете, что во всем виновата я, и мы никогда не напишем нашу курсовую.

– Черт с ними, – сказал Филипп, – я очень люблю их, но черт с ними хотя бы на два часа! Было бы очень любопытно – где вы меня станете прятать?

– Я бы спрятала вас, как Кощееву смерть. А завтра вы все-таки будьте дома. Филипп… – она выдержала паузу, – …Юрьевич, как вы думаете, что такое естественная смерть?

– Кощея?

– Блин! Вы что, издеваетесь? Кощей же бессмертный, у него не может быть естественной смерти.

Филипп закрыл глаза и медленно вдохнул аромат городского тлена. Облетевшие листья, остывающая земля и привкус бензинового смрада, переползающий из-за канала – он почувствовал все разом и неожиданно растрогался до слез. Филипп потряс головой, стиснул двумя пальцами переносицу так, что перед глазами разошлись фиолетовые круги, дождался, пока сырость отступила, и сказал, что естественные причины они потому и естественны, что не заключают в себе ничего противоестественного. „Вот, скажем, грипп или язва желудка. И чем дольше человек болеет, тем естественнее кажется окружающим причина его смерти“. – „Ну, они вас и достали!“ – проговорила Надя с некоторым даже ужасом. – „А послушайте, Филипп Юрьевич, сегодня меня звали на одну вечерину. Не пойти ли нам вместе?“ – „Зачем?“ – спросил Филипп. Он вдруг ясно почувствовал, что может просидеть под этим деревом до темноты. „Да вы что, засыпаете что ли? Затем и пойти, чтобы не думать про язву желудка!“

Она поднялась стремительно и потянула за собой Филиппа. „Авантюра, – сказал Филипп, – авантюра. Преподаватель, идущий на студенческую вечеринку, смешон“. – „Не всегда, не всегда“, – возражала Надежда. – Вот я вам расскажу…» – и они уже шагали мимо кирпичных бастионов к Иоанновскому мосту. На мосту, не сговариваясь, остановились и глянули вниз. Сытые селезни рассекали мелкую воду и сверкали изумрудным оперением.

– Как же я забыл? – сказал Филипп. – Если способность любить естественна (а это так!), то и смерть от любви естественна. – Ему стало весело. – Так где ваша вечеринка, мадам Мамай?

К великому конфузу Филиппа вечеринка оказалась днем рождения того самого Сергея Вертихвостова, которым его пугала Надя.

– Неловко, – сказал Филипп, – я с пустыми руками. К тому же он на меня странно смотрит.

– Он ревнует, – объяснила Надежда, – но от любви он не умрет. Не обращайте внимания. Считайте, что вы подарили ему сильные ощущения. Или ревность это не круто?

Сидевший во главе стола Вертихвостов выпил водки и, приобняв рослую барышню по правую от себя руку, мрачно смотрел на Филиппа. Гордеев покашлял в ладошку. Крохотная рюмочка была холодна и тяжела, точно ртуть в нее налили. Движением скупым и точным (несомненно, кто-то направил его руку) Филипп поднял посудинку, и тут же холод от запотевшего стекла пробежал пальцами правой руки к плечу, освежил веселым морозцем гортань и дохнул на сердце, так что оно сжалось в веселом предчувствии. «Боже мой, – подумал Филипп, – это же оно!» Утренняя пауза явилась не в срок и, несомненно, по его произволу. Оставалось наполнить это сверкающую пустоту собой и всеми, кто случился у этого стола. Он остался сидеть, лишь развернулся лицом к новорожденному и расправил плечи. О, как он любил в этот миг Сергея Вертихвостова! Этой любви поверили все. И мрачная тяжесть ушла из глаз новорожденного. И ледяная капля водки согрела гортань, а сердце рассмеялось.