Французский палач - Крис Хамфрис

К Жану Ромбо наконец вернулся голос.

— Только тронь мои волосы, — прохрипел Жан, — и я выпотрошу тебя, как рыбу!

— Корбо, помоги мне! — просипел толстяк.

Лохматый Корбо, который уже начал обходить гребцов по центральному проходу, быстро вернулся, разворачивая на ходу короткую многохвостую плетку. Он поднял ее высоко над головой и резко опустил. Израненную шею Жана пронзила боль — как от раскаленных железных обручей, наложенных на свежие порезы. Жан выпустил запястье толстяка, и тот тут же отступил к своему хозяину, растирая руку и с ненавистью глядя на Жана.

— Значит, у нас на скамье появился вояка? Мы тут таких не любим. Мы и сами вояки.

Корбо снова хлестнул строптивца плетью. Один раз, второй, еще и еще. Жан как мог защищал лицо и не издавал ни звука. Пусть узловатые веревки делают свое дело. Плетка была легкая, предназначенная вызывать боль, не причиняя серьезных увечий. Его один раз били плетьми в армии, так что он видел разницу. Поэтому он просто ждал. Наконец запыхавшийся Корбо остановился.

— Хватит, петушок мой бойцовый? — пропыхтел он.

Жан молча кивнул и поднял ножницы. На мгновенье Корбо и его помощник в страхе отступили: в руках раба любое оружие могло стать смертоносным. Однако Жан просто стер с ножниц палубную грязь и начал стричь свои волосы. Толстяк двинулся было, чтобы взяться за дело самому, но Корбо его остановил, и они вместе с рабами, сидевшими по соседству, стали наблюдать за тем, как Жан орудует ножницами.

Он не просто беспорядочно кромсал их, как, несомненно, сделал бы толстый помощник надсмотрщика. Свои густые волосы он обычно оставлял немного длиннее, чем требовала мода, так что ему было с чем работать. Сначала он состригал понемногу, потом начал придавать прическе форму, играя с волосами. Он научился этому в молодости, в армии, чтобы убивать время в течение скучных стоянок или осад, и зарабатывал этим развлечением по несколько лишних су. Он редко работал над собой, но мысленно созданный им образ довольно точно претворялся в жизнь. Окружающие приветствовали искусство цирюльника одобрительным хмыканьем.

Жан срезал все свои волосы за исключением одной пряди — эту он оставил, потому что успел заметить, что сидевшие вокруг тоже имели такой плюмаж. А потом встретился взглядом с человеком, который только недавно его сек.

— Ну, хозяин, мне отрезать и последнее перышко? Я на нем все равно далеко не улечу.

Эти слова были встречены смехом, который Корбо быстро оборвал, многозначительно подняв плеть. Великан хмуро посмотрел на Жана и сказал:

— Ты — преступник и справедливо осужден за свои прегрешения. Но, думаю, ты христианин и поэтому не можешь стать рабом, как эти мусульманские собаки. Их стригут налысо. Можешь оставить… оперение. — С этими словами он сплюнул, нагнулся и вырвал у Жана ножницы. При этом он сказал: — Когда очнется тот сукин сын, которого принесли вместе с тобой, займись и им тоже.

Корбо удалился по проходу, нахлестывая тех, кто втянул весла недостаточно далеко. Он был растерян. Обычно те, кого он порол, молча скрючивались над веслами и плакали от боли. У него было такое чувство, будто к его таланту проявили неуважение.

— Ну, мой друг, — губы сморщенного человека, сидевшего рядом с Жаном, растянулись в беззубой улыбке, — редко кому удаетшя одержать верх над Корбо. Но я бы поштаралшя держатыпя от него подальше. Такого врага иметь опашно.

Но Жан уже выбросил из головы эту стычку: его больше занимали последние слова Корбо — о том, что Хакон где-то рядом. Глянув в сторону кормы, он наконец увидел своего товарища в трех рядах от них. Скандинав согнулся и привалился к планширу, но слабые движения грудной клетки свидетельствовали о том, что он жив. Повернувшись к своему соседу, Жан спросил:

— Мы давно на борту?

Старик улыбнулся.

— Мы тебе уже пришкучили? Тебя приковали вшего жа дешять минут до того, как нам отплыть иж Тулона. Нешколько чашов нажад. Не повежло, да? Но шудя по твоей шее, галера — не шамый плохой вариант.

За болью от порки Жан забыл об ожоге от веревки и растянутых мышцах. Теперь он осторожно потер шею, а потом заговорил снова:

— Где я?

— Ты в шедьмом круге ада. Куда отправляют шамых штрашных грешников: еретиков, швятотатчев и шодомитов, где иудеи гребут рядом ш мушульманами, а лютеране ш рашштригами-франчишканчами. Вшех шобрали под небом Гошподним на палубе галиота его величештва «Першей».

Некоторые слова в произношении этого человека было непросто понять.

— Ты шказал… сказал «галиот»? — Жану кивнули. — А что это такое? Я думал, это — галера.

— Это — ражновидношть галеры. Меньше, легче. Двадчать вешел вмешто шорока, один паруш, вшего одна пушка, впереди. Шкороштной, для пошланий и быштрых мер. Крашавеч. На лучших я не плавал.

— И куда мы направляемся?

Старик подался вперед, и красная прорезь его рта открылась в подобии широкой улыбки.

— Штранное дело. Мы должны были плыть ш оштальным флотом в Ливорно. Но капитан Болыпенош получил ижвештие о том, что планы меняютшя. Похоже, теперь мы плывем в Валетту. Что меня радует, потому что там живет одна иж моих пяти жен. Я не видел ее уже три года.

Мальта! Жан тяжело опустился на скамью. Услышав название порта назначения, он вдруг полностью осознал ужас своего положения. Он прикован к скамье на галере… или галиоте… Как ни назови, он находится в вонючей плавучей тюрьме. Кошмар наяву, судьба каждого, кто нарушил законы во Франции, не понравился какому-то влиятельному человеку или кому просто не повезло. Жану доводилось слышать о людях, единственное преступление которых заключалось в том, что они слишком много выпили на постоялом дворе, когда мимо проходил вербовщик. О таких несчастных иногда рассказывают. И никто не припоминал, чтобы они когда-либо возвращались обратно.

Приговор на галеры означал медленную смерть.

Всех мальчишек Франции пугали на ночь рассказами о тех ужасах подневольной гребли, которые ждут непослушных. Сколько можно прожить, по щиколотку погрузившись в этот чумной резервуар? Если не заболеешь от изнеможения, то об этом позаботятся порки, обжигающее солнце или леденящий дождь, отсутствие нормальной еды и питья. А вдобавок еще немалая угроза со стороны корсаров — пиратских флотилий, которые со своих баз в Северной Африке нападали в Средиземном море на все корабли. Если корабль во время боя пустят ко дну, цепи быстро утащат гребцов в бездонные глубины. А если галиот захватят, рабы просто сменят цепи христиан на мусульманские. Условия жизни и опасности останутся теми же.

За минувшие шесть дней Жан сменил виселицу на галеру. Отчаяние охватило его. Желчь снова подступила ему к горлу, и он начал ею давиться.