Лавка древностей - Чарльз Диккенс

Покончив со скромным завтраком, собранным наспех и состоявшим в основном из грудинки, хлеба и пива, наши путешественники простились с трактирщиком и вышли за порог «Трех Весельчаков». Утро стояло ясное, теплое, земля под ногами хранила прохладу после вчерашнего дождя, живые изгороди повеселели и стали еще ярче, в чистом воздухе чувствовалась целительная свежесть. Идти в такое утро было легко и приятно.

Едва трактир остался позади, как девочку снова стало смущать странное поведение мистера Томаса Кодлина, который, вместо того чтобы с хмурым видом плестись в стороне от всех, держался сегодня рядом с ней и, пользуясь каждой минутой, когда его компаньон не смотрел на них, убеждал ее гримасами и кивками не доверять Коротышу, а полагаться только на Кодлина. Но, очевидно, этих знаков внимания ему было мало, ибо, когда она и дед шли рядом с вышеупомянутым Коротышом и маленький балагур, верный себе, без умолку болтал о всякой всячине, Томас Кодлин выражал свою ревность и подозрительность тем, что тащился за ней по пятам и время от времени пребольно тыкал ее в икры ножками ширм.

Все это, разумеется, настораживало Нелл, опасения ее росли; к тому же вскоре она заметила, что, когда Панч останавливался у деревенских пивных или в каком-нибудь другом месте, мистер Кодлин, исполняя свои обязанности во время представления, ухитрялся следить за ней и за ее дедом, а потом с подчеркнутой заботливостью, с дружеским участием, предлагал старику руку и не отпускал его от себя до тех пор, пока они не выходили на дорогу. Коротыш тоже стал какой-то другой; и хотя добродушие не изменяло ему, он явно старался все время держать их под своим наблюдением. Недоверие девочки к попутчикам увеличивалось с минуты на минуту, и она тревожилась и волновалась все больше и больше.

До города, где на другой день должны были начаться скачки, им, видимо, оставалось пройти всего несколько миль, так как, повстречав на своем пути немало цыганских таборов и отдельных пешеходов, сворачивавших на дорогу со всех тропинок и проселков, они мало-помалу влились в общий поток людей, которые шли возле крытых фургонов, или гнали впереди себя лошадей и ослов, или сгибались под тяжелыми ношами, все держа путь к одной и той же цели. Тихие, безлюдные трактиры остались далеко позади; в здешних было шумно, из их отворенных дверей валили наружу клубы табачного дыма, а за мутными стеклами виднелись чьи-то широкие багровые физиономии. На каждой луговине, на каждом пустыре уже усердствовали балаганщики, зычными голосами зазывавшие прохожих попытать счастья в игре. Толпа все прибывала и становилась все шумнее. Позолоченные имбирные пряники под навесами из одеял не таили своего великолепия от пыли, а кареты четверкой, то и дело с грохотом проносившиеся мимо, слепили все и вся тучами песка, которые вздымали их колеса.

Когда путники дошли, наконец, до города, уже стемнело. И какими же длинными показались им эти последние несколько миль! Здесь царила невообразимая сутолока и шум; по улицам двигались толпы людей; среди них было много приезжих, судя по тому, с каким интересом они озирались по сторонам; колокола вели свой оглушительный перезвон; на крышах и в окнах — всюду развевались флаги. Во дворах больших гостиниц, сталкиваясь друг с другом на бегу, сновали слуги, по неровному булыжнику цокали подковами лошади, с грохотом опускались подножки карет, и удушливый чад, тяжелой теплой водной лившийся из кухонь, раздражал обоняние. В трактирах поскромнее пиликали напропалую скрипки, подыгрывая заплетающимся ногам танцоров; пьянчуги, не сообразуясь с мелодией, подвывали им дикими голосами, заглушая треньканье слабенького колокольчика, и сами же сердились, что им так долго не подают пива; зеваки кучками толпились у дверей, глазея на бродячую плясунью, и их крики примешивались к визгу флажолета и оглушительному грохоту барабана.

Сквозь этот кромешный ад, где ее все пугало и отталкивало, девочка вела ошеломленного старика, а другой рукой крепко держалась за Коротыша, чтобы не потерять его в толпе и не остаться без провожатого. Стараясь поскорее выбраться из этой сутолоки и суматохи, они все прибавляли шагу и, наконец, вышли к ипподрому, который отстоял на добрую милю от городских окраин и был расположен на открытой со всех сторон возвышенности.

Несмотря на то, что здесь было множество людей, не блиставших ни красотой, ни нарядами, и все они суетились, разбивая палатки, вгоняя колышки в землю, бегали взад и вперед по пыли и переругивались между собой; несмотря на то, что здесь было множество ребятишек, которые, наплакавшись вволю, спали на охапках соломы под фургонами, и множество заморенных, тощих ослов и лошадей, щипавших траву тут же среди людских толп, среди домашнего скарба, разгоравшихся костров и оплывавших на ветру огарков, — несмотря на все это, девочка обрадовалась, что город остался позади, и вздохнула свободнее. После скудного ужина, сократившего ее сбережения до нескольких пенсов, которых могло хватить только еще на один завтрак, они с дедом легли в углу палатки и заснули, хотя кругом них всю ночь шли спешные приготовления к следующему дню.

Итак, настало время, когда им придется просить милостыню. После восхода солнца Нелл незаметно выскользнула из палатки, вышла на луг, тут же неподалеку, и стала собирать шиповник и другие столь же скромные цветы, с тем чтобы связать их в маленькие букетики для продажи нарядным леди, которые съедутся на скачки в каретах. За этим занятием мысль ее работала неустанно; вернувшись в палатку, она села рядом со стариком и занялась цветами, потом посмотрела украдкой на кукольников, спавших в другом углу, потянула деда за рукав и сказала ему шепотом: — Дедушка, не смотри на них и притворись, будто мы говорим с тобой вот об этих цветах. Помнишь, ты мне сказал перед уходом из дому, что, если кто-нибудь узнает о нашем побеге, тебя примут за сумасшедшего и разлучат со мной?

Старик повернулся к ней с выражением безграничного ужаса на лице, но она остановила его взглядом, сунула ему в руки цветы и, нагнув голову, будто связывая букет, зашептала: — Я помню твои слова. Не надо их повторять. Я все помню. Да разве это можно забыть? Дедушка, эти люди думают, будто мы убежали от родных, и хотят пойти с нами к кому-то, кто отправит нас обратно. Если у тебя будут так дрожать руки, тогда все пропало. Ты только успокойся, и мы как-нибудь уйдем от них.

— Но как? — прошептал старик. — Нелли, голубка моя, как? Меня бросят в холодный, темный подвал, Нелл, прикуют на цепь к стене, будут бить плетьми! И я тебя никогда больше не увижу!

— Вот ты опять дрожишь, — сказала девочка. — Будь все время рядом со мной. Не обращай на них внимания, не смотри на них, смотри только на меня. Я улучу минутку, когда можно будет бежать. И тогда иди за мной, не останавливайся, не отвечай им. Тс-с! Довольно!

— Что ты там делаешь, милочка? — громко зевая, спросил мистер Кодлин, потом приподнял голову, увидел, что его компаньон крепко спит, и добавил громким шепотом: — Ваш друг — Томас Кодлин! Помни! Не Коротыш, а Кодлин!

— Я вяжу букеты, — ответила девочка. — Хочу попробовать, может за эти три дня удастся продать их на скачках. Вот, возьмите один — в подарок, конечно!

Мистер Кодлин собрался было встать, но Нелли предупредила его и сама подала ему цветы. Он воткнул букетик в петлицу с поразительным для такого мизантропа благодушием, победоносно скосил глаза на мирно почивающего Коротыша и пробормотал, снова укладываясь: — Вот кто друг-то — Кодлин! Кодлин, черт побери! По мере того как близился полдень, палатки становились все пестрее и наряднее, а на широкую луговину, мягко шурша колесами, начали выезжать длинные вереницы карет. Люди, не снимавшие всю ночь холщовых блуз и кожаных гамаш, надели теперь атласные куртки, шляпы с перьями, пышные ливреи или добротное платье, превратившись соответственно кто в клоунов и жонглеров, кто в учтивых слуг при балаганах, кто в простачков фермеров, толпившихся для приманки там, где велись запрещенные азартные игры. Черноглазые цыганки в цветастых платках выискивали желающих погадать; тощие женщины с бледными, чахоточными лицами, стоя у палаток чревовещателей и фокусников и жадно поглядывая по сторонам, мысленно подсчитывали выручку задолго до того, как монеты попадали к ним в руки. Ребятишек, с которыми удалось справиться, убрали с глаз долой и вместе со всем, что изобличало убожество и нищету, запрятали среди повозок, лошадей и ослов; остальные же, пробравшись в самую гущу толпы, шныряли под ногами у людей, между колесами экипажей и выскакивали невредимыми из под лошадиных копыт. Танцующие собаки, ходули, карлица и великан и много других диковин — не говоря уже о несметном количестве шарманок и бесчисленных оркестрах — все вылезли из углов и щелей, где они ютились ночью, и теперь действовали, кто во что горазд.

Коротыш вел своих спутников по запруженной людьми и экипажами скаковой дорожке, трубя в медный рожок и балагуря пискливым голосом Панча, а Томас Кодлин шел за ним по пятам, как всегда с ширмами, и настороженно поглядывал на Нелли и ее деда, которые немного отставали от них. Девочка несла на руке маленькую корзинку с цветами и, останавливаясь у элегантных экипажей, застенчиво и скромно предлагала свои букетики. Но — увы! — здесь было столько попрошаек, гораздо более смелых, чем она, столько цыганок, суливших мужей, столько всяких других мастеров своего дела! И хотя некоторые леди, приветливо улыбаясь ей, отрицательно покачивали головой, или восклицали, обращаясь к своим кавалерам: «Посмотрите, какое хорошенькое личико!» никто из них не задерживался взглядом на этом хорошеньком личике и никто не замечал, какое оно усталое и как оно осунулось от голода.