Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан

Послышался неспешный топот ног в тяжелых башмаках. В дверном проеме стояла девочка и пристально смотрела на отца печальными тусклыми глазами, словно он явился с другой планеты.

— Здравствуй, папа, — поздоровалась Виктория, которую все называли Викой.

— Вика, дорогая! Как дела? Как в гимназии? А как твой воздыхатель? Все пишет тебе стихи?

Он раскрыл объятия, но его старшая пятнадцатилетняя дочь осталась стоять на месте, даже не изменившись в лице.

— Мама очень устала. Она плачет. Тебя уже давно не было. Нам нужны деньги.

Высокая, смуглая, с прилизанными волосами, в халате, с очками в роговой оправе, Вика напоминала Гидеону строгую библиотекаршу. Она была совсем на него не похожа.

— Где ты был? Пил? Волочился за женщинами легкого поведения?

— В чем ты меня обвиняешь? Меня? Уж кого-кого, но меня? — Гидеон потупил взгляд. Несмотря на то что его большой рот, озорные черные глаза, непослушные волосы и борода были созданы для красивых жестов и веселого смеха, он почувствовал стыд и пустоту.

Откуда она набралась этих словечек: «женщины легкого поведения»? От мамаши, от кого же еще!

— Мне нужно делать уроки, — сказала Вика и, сгорбившись, ушла.

Гидеон пожал плечами: Вера настраивает детей против него. Потом он услышал легкие шаги. Софья, смуглая девочка с вьющимися волосами цвета воронова крыла и такими же глазами, бросилась ему в объятия. Он встал и закружил ее.

— Мушь! — проревел он. — Моя дорогая Мушь!

Так прозвали Софью, потому что в раннем детстве она напоминала озорную мушку. Сейчас она повзрослела: черными кудряшками, глазами и волевым подбородком, а также неуемной энергией она напоминала своего отца.

— Ты где был? Случилась революция? В булочной мы видели драку! Я хочу уехать отсюда, папаша. Возьми меня с собой! Как твои друзья-революционеры? Ты что-нибудь видел? Я на стороне рабочих! Как дела, папаша? О чем ты пишешь? Я скучала по тебе. Ты не заболел? Мы надеемся, что не заболел! Мы все такие ханжи! — Она повисла на нем, как обезьянка. — Над чем ты сейчас работаешь, старый момзер? [9]

Ему нравилось, как она называла его по-еврейски папашкой-бездельником и щекотала его бороду.

— Может, сочиним что-нибудь сейчас, Мушь? Мне нужно быстро написать статью.

— Да-да! — Мушь схватила его за руку и потянула в кабинет, где невозможно было ступить, чтобы не споткнуться о кипы бумаг и журналов, — однако стремительная Мушь ухитрилась миновать все и придвинуть к столу его зеленое кожаное кресло, со знанием дела вставила бумагу в печатную машинку и прокрутила каретку.

— Правильно! — похвалил отец.

— А для кого мы сегодня пишем? Для кадетов? Для меньшевиков?

— Для меньшевиков! — ответил он.

— Значит, на этой неделе ты социал-демократ? — поддразнила она отца.

— Только на этой неделе! — засмеялся он.

— Сколько слов?

— Пятьсот. Не больше. У нас есть выпить? Мушь стремглав бросилась за стопкой водки.

Он одним глотком выпил и сел в кресло, Мушь устроилась у него на коленях, положила свои ладошки на его руки и воскликнула: Печатай, папаша, давай! Как тебе это? «Реакционные выходки режима исчерпали себя». Или «На улице я увидел голодную изможденную женщину, вдову рабочего, она качала ребенка у дома богача, наживающегося на войне». Или…

— Ты так похожа на меня, — сказал он, целуя ее в лоб.

— Гидеон был одним из немногих журналистов, которые могли за несколько минут без особых усилий «родить» статью, украсив ее цветистыми фразами и сухими фактами. Поскольку он все никак не мог для себя определить, кто он — конституционный либерал, кадет, умеренный социал-демократ или меньшевик, — он продолжал под разными псевдонимами писать и для тех, и для других. Гидеон много путешествовал, поэтому его репортажи часто ссылались на опыт зарубежных стран и забытые войны, а это не могло не впечатлить читателя.

Его беспечно брошенные выражения нередко становились крылатыми. Их подхватывал народ. Издатели просили еще и еще. Он никогда не сожалел о том, что позволил Самуилу выкупить его долю в семейном бизнесе, хотя, если бы не согласился, сейчас бы он был очень богатым человеком. Гидеон ни о чем не жалел. Кроме того, деньги в его руках никогда не задерживались.

Вечером он обещал меньшевистскому издательству «боевой» репортаж о событиях на улицах. Сейчас, печатая, он ощущал на своих крепких руках трепещущие пальчики Муши. Он работал быстро, барабанил по клавишам и выкрикивал «Новая строка!» в конце каждой строки. Тогда Мушь переводила каретку, что-то радостно бормоча себе под нос, от возбуждения дергая коленками.

— Все! — сказал он. — Готово! Твой папа только что заработал несколько рубчиков.

— Которых мы так и не увидим! — крикнула Вера из коридора.

— На это раз я, наверное, тебя удивлю! — Гидеон ощущал себя благодетелем. У него в карманах было достаточно наличности, чтобы расплатиться с долгами, задобрить Веру, купить девочкам новые книги и платья и что-нибудь вкусненькое. Он предвкушал, как раздаст деньги: Вера улыбнется; Мушь закружится в танце; даже Вика снова его полюбит.

Когда Вера подала гречневую кашу с козьим сыром, она опять спросила о деньгах, даже не вспомнив, что грядет революция.

— Папа, а Сашенька вправду большевичка? Как дела у тети Ариадны? А правда, что доктор прописал ей опиум? — Мушь сыпала вопросами и что-то тихонько напевала, пока Гидеон пытался найти ответ.

Вика пристально смотрела на отца каждый раз, когда Вера поджимала губы, вздыхала или шмыгала носом.

— Вика, не будь такой дурой! — воскликнула Мушь. — Дай папе поесть. Он любит поесть, правда, папа-момзер?

Никто не мог испортить Гидеону аппетит. Ел ли он кашу в своей унылой квартире или осетрину в «Константе», он всегда чавкал, обнюхивая еду как довольный пес и пачкая бороду без всякого стеснения.

— Сам ты ешь не так, как нас учил, — заметила Вика.

— У тебя отвратительные манеры, правда, мама?

— Не стоит брать с меня пример, — ответил Гидеон.

— Делайте так, как я вам говорил!

— Как ты можешь чему-нибудь научить детей? — изумилась Вера.

— Сплошное лицемерие, — заметила Вика.

— Вы обе — настоящий профсоюз угрюмых женщин! Выше нос! — заметил Гидеон, кладя ноги на грязный стул, на котором уже имелись отметины от его сапог.

— Тут не до шуток, Гидеон, — заявила Вера, отослав Вику и Мушь делать уроки. Когда они оставались с Верой наедине, все менялось. Ее болезненное вытянутое лицо мученицы раздражало его. Она всегда вытирала нос грязной зеленой тряпкой.

Ее ханжество сводило его с ума. Он обожал дочерей — по крайней мере, Мушь, — но что стало с Верой?

Ребенок из провинциальной буржуазной семьи, дочь школьного учителя из Мариуполя, она была образованной женщиной, работавшей в литературном журнале «Аполлон», исполненной энергии и энтузиазма — белокурой красавицей с высокой грудью и голубыми глазами. Сейчас грудь ее обвисла, глаза потускнели, став холодными, бледноголубыми, волосы поседели. Каким он был глупцом, допустив, чтобы она опять забеременела! Он просто не мог в это поверить! Но на день рождения Муши на него накатила такая тоска по ее телу, он вспомнил, какой она была, на миг забыв, какой она стала. Больше всего он негодовал из-за того, что сам полез к ней в постель, значит, и винить некого.

Одна Мушь была его отрадой, и Гидеон решил: когда она чуть повзрослеет, он возьмет ее жить к себе.

А пока он не мог больше оставаться в этой квартире.

На улице творилось такое! В гостиницах потасовки; писатель должен сам быть свидетелем истории, а он застрял здесь с этой каргой. Вера продолжала бубнить: по утрам ее перестало тошнить, но теперь болит спина, она не может заснуть. Портье как-то намекнул о фривольном поведении Гидеона. Вика рассказала друзьям, что ее отец революционер и пьяница; Мушь ужасно себя ведет, грубит, учителя жалуются, ей уже малы и платье и сапоги. Но денег нет; в магазине невозможно достать мясо, купить хлеб; соседи где-то прослышали, что Гидеона видели пьяного ночью в «Европе». И как, по его мнению, она должна себя чувствовать? Полный желудок никогда не располагал Гидеона ко сну, наоборот, он чувствовал сексуальное возбуждение.