Мое сердце и другие черные дыры - Жасмин Варга

– К тому, что ты можешь изменяться. Как все живые существа. Помни, Айзел, – ты меняешься.

– Это всего-навсего носки.

– И все равно изменение, – пожимает он плечами.

Я хочу сказать ему, что и он может не отставать от других живых существ. Твердо знаю: может. Но крепко прикусываю язык. Выйдя из машины, помогаю ему разгрузить багажник. У меня нет привычки молиться, но я отчаянно прошу, чтобы миссис Франклин не вышла нас встречать. Надеюсь, мелодрама по телевизору увлечет ее больше, чем та, что разыгрывается сейчас на пороге ее дома.

– Что ты пытаешься сказать, Роман?

Губы выгибаются знакомой кривой улыбкой:

– Ничего, это просто наблюдение. – Его глаза больше не кажутся такими печальными. Они вообще никакие – совсем пустые, и это разрывает мне сердце. Роман широко раскидывает руки и обнимает меня. – Пока.

– Погоди, так мы забились на четверг или на пятницу? Когда тебе удобнее?

Он не отвечает, только расцепляет руки, выпуская меня, и идет по дорожке к дому, неся рюкзак, палатку, сумку-холодильник и корзинку для перекусов. Я дергаюсь помочь – ему явно тяжело тащить все сразу, но, кажется, он не хочет, чтобы я крутилась рядом. Как же я мечтаю, чтобы он этого захотел!

– Я расскажу тебе, что выясню насчет папы! – кричу я.

Сейчас мне уже все равно, услышит ли меня его мать. Впервые в жизни отец волнует меня меньше всего. Роман скидывает барахло на крыльце и машет мне на прощанье, не оборачиваясь.

Мне нужно придумать какой-то способ заставить его обернуться. Ко мне и не только.

Понедельник, 1 апреля

После школы я набираю номер, оставленный Джейкобом. Я уже звонила по нему в воскресенье, после того как отвезла Романа домой, но никто не брал трубку, а оставить сообщение я не решилась.

Свернувшись на сиденье, я прижимаю телефон к уху. После пары гудков раздается тоненький голосок:

– Психиатрическая клиника Святой Анны, Тара у телефона. Чем могу вам помочь?

Я проглатываю слюну.

– Э, здравствуйте, Тара. Меня зовут Айзел Серан, я дочь Омера Серана. Мне сказали, его перевели из Исправительного учреждения Мак-Гриви к вам, и… – я говорю торопливее, чем надо. Это от страха: если не выпалю все сразу, она повесит трубку, и мне уже никогда не удастся найти отца.

– Понятно, – сухо отвечает женщина. – Вы несовершеннолетняя?

– Что?

– Вам еще нет восемнадцати лет?

Я подумываю, не соврать ли.

– А какое это имеет значение?

– Я не уполномочена сообщать несовершеннолетним любые сведения о пациентах. Я вообще не уполномочена разглашать конфиденциальную информацию по телефону.

– Но… – я прикусываю нижнюю губу, – что же мне делать? Я так хочу увидеть папу.

Я слышу ее вздох:

– Если твой отец – наш пациент, что я не имею права подтвердить, тебе нужно попросить своего опекуна позвонить нам, чтобы договориться о посещении. Посещения допускаются или не допускаются в зависимости от состояния пациента.

– И вы ничего больше не можете сообщить? Даже намекнуть, здесь ли папа или нет?

– Думаю, тебе полезно поговорить с мамой о посещении нашей больницы. – Новый вздох. – Она может позвонить по этому же телефону.

Мои губы трогает слабая улыбка.

– Спасибо!

– Пожалуйста. Всего хорошего! – Тара вешает трубку.

Убрав телефон в карман, я откидываю спинку кресла и прислоняюсь к ней. Солнце играет с облаками в гляделки, брызгая лучиками мне в лицо. Надо поговорить с мамой о папе.

Я представляю свой визит к нему. Интересно, он будет в белой рубахе? Или, хуже того, в наручниках? Поморщившись, я пытаюсь представить его лицо, но вижу только человека, живущего в моей памяти. Того, кто никогда не забил бы до смерти подростка бейсбольной битой. Наверное, в глубине каждого из нас таится тьма, но некоторые справляются с нею лучше других.

То, что сделал отец, неправильно, ужасно, непростительно, но, может быть, и для него в этом мире найдется надежда. Может быть, если он получит необходимую помощь, им удастся воскресить человека, который познакомил меня с токкатами Баха и спал на стуле в моей комнате, когда я боялась темноты.

А если есть надежда для моего отца, то и у меня есть шанс. Может быть, у нас с ним действительно сидит внутри один и тот же черный слизняк, но я могу победить эту мерзость. Я должна постараться ради отца. И ради себя.

Я возвращаю кресло в рабочее положение и поворачиваю ключ зажигания. Надо поговорить с мамой. Выезжая со школьной парковки, обещаю себе: я стану сильнее своей печали. Сделаю все возможное, чтобы стать девушкой с того рисунка: девушкой с глазами, сияющими надеждой.

Понедельник, 1 апреля

Дома я застаю маму за чисткой картошки. Прохожу к буфету и роюсь там в надежде найти батончик с шоколадной крошкой.

– Айзел, – коротко машет мне рукой мама.

Повернувшись к ней с пустой коробкой из-под батончиков, жалуюсь:

– Майк вечно берет последний и не выкидывает коробку. Это бесит.

Мама слабо улыбается. Ее темно-русые волосы заплетены в нетугую косу. С такой прической, открывающей ее широкий лоб и высокие скулы, она как никогда похожа на Джорджию. Отложив картофелечистку, мама вытирает руки:

– Мы можем поговорить?

Похоже, она не собирается отвечать на мою жалобу про батончики. Я ставлю коробку на стол:

– Конечно.

– Сегодня звонили из «ТМК». Мистер Палмер спрашивал, где ты. Пропустила субботу, и сегодня тоже должна быть твоя смена, правда ведь? – Голос ее звучит неуверенно, словно мама боится меня упрекать.

Но вообще-то она права: я забила на работу. Помнится, я решила, что если хочу умереть, то мне не нужно держаться за место – мертвецам деньги ни к чему. Но на самом деле, даже если прыжок с Крествилль-Пойнта не состоится, я уверена: больше ноги моей в «ТМК» не будет.

– Я бросаю работу.

– Что? – спрашивает она спокойным и размеренным тоном.

– Мам, ты можешь кричать на меня. Я – не он, понимаешь? Может, я и похожа на него, но это не значит, что закончу так же. – Глаза наливаются слезами, я изо всех сил пытаюсь их скрыть.

Мама отшатывается, словно от пощечины, и вскидывает руку к лицу:

– Ох, Айзел, деточка. – Она тянется ко мне.

Я позволяю ей обнять меня, но сама лишь прислоняюсь к ней, чувствуя, как она напрягается под моим весом.

Мама берет меня за руку и ведет к себе. Я не была здесь с тех пор, как переехала сюда. Это хозяйская спальня, но дело даже не в том: она не сильно больше нашей с Джорджией комнаты. На полу в углу я замечаю несколько грязных рубашек Стива, но вообще мама, кажется, прилагает все усилия, чтобы содержать комнату в порядке. Это ее единственное убежище от безалаберного хаоса, царящего в остальной части дома.

Мы усаживаемся на ее кровать, я упираюсь ладонями в одеяло с цветочками и разглядываю его: нитки вытерлись, отчего розы выглядят расплывчатыми, словно истекают кровью. Я верчу в пальцах выбившуюся нитку.

Мама отсаживается подальше, чтобы посмотреть мне в глаза:

– Айзел, у тебя с ним нет ничего общего.

Я чувствую, как бьется мое сердце, такое тяжелое, такое огромное. Представляю, будто оно – единственное, что не сожрал во мне черный слизняк. Воображаю, будто внутри меня пустота и все, что осталось, – лишь мое одинокое, отчаянно бьющееся сердце.

– Но мы с ним похожи.

Мама легонько поглаживает мою руку.

– Что ты имеешь в виду?

Делаю несколько вдохов, чтобы успокоить дрожащее дыхание.

– Я не могу избавиться от печали: она постоянно сидит во мне. И мне кажется, он тоже был все время печальным.

– Ох, деточка, – судорожно-тяжело вздыхает мама. Я наконец решаюсь взглянуть на нее и вижу, что мамины глаза покраснели от слез. – Почему же ты не говорила мне? Почему не пришла ко мне раньше?

Я вешаю голову, утыкаясь подбородком в грудь.

– Мне было страшно. – Голос ломается, и я чувствую в гортани соленый вкус слез. – Я боялась, что ты отошлешь меня куда-нибудь. Или того хуже – у тебя из-за меня станет еще больше проблем. Хватит с тебя и тех, что уже есть.

Мама снова притягивает меня к себе, и мы покачиваемся из стороны в сторону, не говоря ни слова. Она отпускает меня, утирая слезы:

– Не знаю, как это объяснить, Айзел, но думаю, я никогда не говорила с тобой, потому что боялась сказать не то, что нужно. – Она замолкает на мгновение, и ее губы дергаются. Мама явно хочет говорить дальше, но не произносит ни слова.

– Мам?

Она вздыхает.

– Боюсь, я до сих пор не знаю, что я хочу сказать. Или что должна сказать. Знаешь, когда ты была маленькой, я часто видела, как ты стоишь одна под деревом на школьном дворе в той синей курточке, которую тебе купил папа. Такая с маленькими желтыми уточками, помнишь?