Холодный туман - Петр Лебеденко

Не покидало Веронику и еще одно терзающее ее чувство: страх за Полинку. Видя Полинку в те дни, когда ее рассудок прояснялся и все представало перед ней в настоящем свете (Федора нет и никогда больше не будет, потому что мертвые не возвращаются), вот именно в эти дни Вероника не могла не думать о том, что Полинка в порыве отчаяния может решиться на крайний шаг и уйти из жизни. Коли это, не дай Бог, случится, то тогда и ей, Веронике, лучше не жить. Потому что смерть Полинки своей тяжестью раздавит ее, превратит в существо вечно мятущееся, до конца дней не находящее и капли покоя…

Таким образом, страх за Полинку смыкался со страхом за свою жизнь, становился похожим на занесенный над Вероникой карающий меч, на возмездие за тяжкий грех.

Сколько раз Вероника думала: вот если бы она могла во всем признаться Полинке, груз ее проступка не так давил бы на ее плечи, ей стало бы значительно легче жить. Но она знала, что никогда у нее не хватит решимости открыться Полинке, никогда она ей ни в чем не признается. «Да и что это даст? — оправдывалась Вероника перед самой собой. — Чем это Полинке теперь поможет?»

Бывало, что Полинка не появлялась у Вероники несколько дней подряд. В первые два-три дня Вероника как будто была даже рада этому, она как бы отдыхала душой от необходимости все время думать о том, что ее постоянно угнетало, но потом начинала чувствовать, как ей не хватает тех самых минут мучений в присутствии Полинки, которые приносят ей облегчение. Тогда она молча одевалась и говорила Валерию:

— Я к Полинке. Ужинай без меня.

Валерий ругался:

— Какого черта ты там не видела! Жить, что ли, не можешь без своей Полинки!

Не глядя на мужа, Вероника бросала:

— Не твоего ума это дело. Ясно? И не суйся туда, куда тебя соваться никто не просит.

Валерий взрывался:

— Как ты со мной разговариваешь? Я кто тебе — муж? Муж я тебе или посторонний человек? И вообще — чего ты корчишь из себя этакую независимую особу? Чего хочу, то и ворочу. Смотри, доиграешься…

— Не пугай! — Вероника презрительно улыбалась. — Я уже доигралась… Благодаря тебе, конечно. Доигралась, как говорят, до ручки. Дальше некуда.

— Имеешь в виду ту прекрасную ночь в доме Мезенцева? Шлюха!

Вероника вплотную приближалась к мужу, смотрела на него глазами, побелевшими от бешенства:

— Да, шлюха! И я хочу, чтобы об этом знали все. Все, слышишь?! Чтобы каждый встречный, взглянув на меня, крикнул: «Ты — шлюха!» И чтобы я ответила: «Правильно. Другого имени я не заслужила». Наверняка, кто-то полюбопытствует: «А почему ты стала такой?» И тогда я обо всем расскажу. О том, как ты чуть ни свихнулся от страха, узнав, что тебя могут послать на фронт. О том, как ты упросил меня идти к Мезенцеву, нисколько не сомневаясь, чем все это кончится. Да, да, нисколько не сомневаясь. Ох, как мне будет интересно видеть, какими глазами люди станут после этого смотреть на «храброго, мужественного летчика» Валерия Трошина…

Валерий некоторое время стоял перед ней молча, заметно побледнев, сразу став каким-то жалким и растерянным. Потом, словно проглотив ком в горле, мешавший ему говорить, отвечал:

— Ты с ума сошла. Ты совсем не отдаешь отчета своим словам. Ты понимаешь, какую беду накликаешь и на меня, и на себя? Да, и на себя! Разве ты в этом сомневаешься?

— А мне наплевать и на тебя, и на себя! — Не остывала Вероника. — Больших терзаний, чем я испытываю, не будет, не будет, понимаешь… Господи, да кому я об этом говорю? Разве этот человек может что-нибудь чувствовать?

— Ну зачем ты так, Вероника, — теперь голос Валерия был и примирительным, и просительным. — Зачем ты так? Я ведь все понимаю… Ты прости меня за то, что я оскорбил тебя. Слышишь, Вероника? Я ведь люблю тебя, очень люблю, Вероника…

— И нам не надо с тобой ссориться, мы живем в такое тяжелое время, когда без поддержки друг друга нам вообще не прожить.

Он протягивал к ней руки, пытаясь обнять ее, но она отталкивала его, хотя в глазах у нее уже не было такого бешенства, как прежде. А когда она уходила, Валерий, меряя шагами комнату из угла в угол, вслух говорил:

— Когда-нибудь я проучу эту дрянь так, что ей и не снится. Она просто шантажирует меня, а я принимаю ее угрозы за чистую монету…

Веронике часто казалось, будто Денисио, который всегда относился к ней и к Валерию с неподдельным дружеским участием, в последнее время хотя не так уж и резко, но все же заметно к ним охладел. Она терялась в догадках, не зная, чему все это приписать. Не мог же он каким-то образом узнать о том, что они от всех скрывали. Мезенцев? Не такой он дурак, чтобы кому-нибудь все разболтать. Значит, есть какая-то другая причина? Но какая? Или ей, Веронике, все это только кажется? Да и имеет ли для нее все это особое значение? В конце концов, ей в высшей степени должно быть безразлично, кто и как к ней относится, у нее и без этого хватает забот.

Да, по идее должно быть безразлично, а в жизни вот получается совсем не так. В жизни получается как раз наоборот. Особенно после Мезенцева. Каждый слегка косой взгляд, каждое кем-то неосторожно брошенное слово, не та интонация — все заставляет Веронику настораживаться, ощущать внутреннее напряжение, вглядываться в лицо человека, бросившего этот косой взгляд или неосторожное слово — может быть, многим уже все известно? Хотя Вероника и говорила Валерию, что ей иногда хочется рассказать людям обо всем, что случилось, на самом же деле она смертельно боялась, как бы ее тайна не раскрылась. Порой этот страх парализовал ее волю настолько, что она невольно опасалась впасть в истерику или, как Полинка Ивлева, потерять рассудок.

В один из вечеров, когда Полинка пришла к Веронике, и они втроем — Полинка, Вероника и Валерий — сидели за чашкой чая, к ним неожиданно явился Денисио. Вероника встретила его в сенях, протянула ему руку, сказала:

— Здравствуй, Денисио. Я уже думала, что ты и дорогу забыл к нашему дому — сто лет ведь не приходил.

— Что правда, то правда, — улыбнулся Денисио. — То времени нет, то беспокоить вас не хочется, а сейчас вот пошел Полинку проведать, но Марфа Ивановна сказала, что Полинка у вас.

— У нас, у вас, — сказала Вероника, пропуская его в комнату. И обиженно добавила: — Так ты только ради Полинки? Без этого и не заглянул бы?

Денисио промолчал, и это его молчание весьма неприятно подействовало на Веронику, еще больше убеждая ее в том, что Денисио и вправду стал не таким, как прежде. Полинка же быстро поднялась из-за стола, подошла к Денисио, и Вероника не могла не заметить, как сразу посветлело ее лицо, будто на него, прорвавшись сквозь мглу, упал луч солнца.

— Добрый вечер, Денисио, — сказала она. — Я очень по тебе соскучилась. Очень. Ты почему не приходил ко мне ни вчера, ни позавчера? Марфа Ивановна приготовила для тебя твои любимые пельмени, а тебя все нет и нет.

Не стесняясь ни Валерия, продолжавшего сидеть за столом, ни Вероники, Денисио обнял Полинку за плечи и ответил:

— Занят был, Полинка, потому и не приходил. — Засмеялся. — Надеюсь, пельмени не пропали? Теперь-то я с ними расправлюсь. Так и скажи Марфе Ивановне.

Он говорил, не убирая руку с плеч Полинки, и Валерий, взглянув на Веронику, ехидно ей подмигнул и так же ехидно усмехнулся: видишь, мол, веселенькую оценку? Ни стыда у обоих, ни совести…

Однако Вероника совсем не так отреагировала но усмешку Валерия, как тот ожидал. Она лишь мельком посмотрела на него и Валерий без особого труда прочитал в ее взгляде: «Олух ты царя небесного, в дружеском, братском жесте Денисио ты усматриваешь черт знает что…»

— Садись за стол, Денисио, — предложила она. — Почаевничаем вместе.

— Если хозяин не возражает, — проговорил Денисио. — Что-то он хмурый сегодня.

А Полинка сказала:

— Вот здесь садись, Денисио, рядом со мной. Я буду за тобой ухаживать. Ну, а если придет Федя, ты пересядешь. Хорошо?

— Конечно, Полинка.

Она вдруг как бы спохватилась:

— Да ты ведь еще ничего не знаешь: Веронике и Валерию я уже успела обо всем рассказать, а тебя ведь еще не видела. Давай-ка я налью тебе чаю, ты будешь пить, а я стану рассказывать. Хорошо?.. Ну вот… теперь слушай. Вчера и получила от Феди письмо. Он едет домой. Домой, понимаешь? В последнем бою его ранили. Он пишет, что рана совсем пустяковая, но летать ему пока нельзя. Надо вылечиться. Вот сюда его ранили, в левое плечо. Они с Миколой Чередой — только вдвоем — дрались с пятью «мессерами». Представляешь, Денисио: вдвоем против пяти! Вот и Валерий говорит: «Отчаянные ребята!» Ты ведь не подсмеиваешься, Валерий? Они ведь, и вправду, отчаянные?

— О чем разговор! — воскликнул Валерий. — настоящие асы!

В голосе Валерия сквозила явная ирония. «…Злая ирония», — подумал Денисио. Неужели Валерий не понимает, что это подло?

Вероника — молодец. Сидит молча, опустив голову. И в глазах слезы. Переживает, на мгновение приподняла голову, лишь для того, чтобы бросить взгляд на мужа. Уничтожающий взгляд. Презрительный, полный гнева. Однако Валерий этого не замечает. Или умышленно не хочет замечать и, словно назло Веронике, продолжает все тем же тоном: