Песни мертвых соловьев - Артем Мичурин

Вот, казалось бы, человек – венец творения, но даже в такой ерунде и то уступает скотине. А может, и не венец он вовсе? Взять хотя бы медведя – силен неимоверно, если захочет, сруб по бревну раскатает и не запыхается, быстр, коня накоротке догоняет в легкую, по деревьям лазает аки белка, жрет все подряд, а когда жрать нечего, не обламывается поголодать месяца три, умен, не глупее собаки будет. Что такое человек перед этим зверем? Ничтожество. Слабый, хрупкий, изнеженный. Что смогу я противопоставить дикой звериной мощи, столкнувшись с ней вплотную? Ничего. Разве только…

Мой нож. Он достался мне «в наследство» от Валета. Тот всегда держал его рядом, даже ночью клал у изголовья, вместе с любимым «ПММ». Прямой кинжальный клинок в пятнадцать сантиметров длиной, три – шириной и около полусантиметра толщиной почти на всей протяженности – от хвостовика и до последней своей четверти, где он начинает плавно сужаться, как по толщине, так и по ширине, сходясь к иголочно острому кончику. Прекрасный в своей лаконичности. Заточка двусторонняя, но, честно говоря, толку от нее немного, что естественно при таких габаритах. Да и не задуман он для реза. Кинжал есть кинжал. На потертой, испещренной царапинами стали еще остались кое-где следы матового серого покрытия. Думаю, раньше весь клинок был таким и не бликовал, но время внесло коррективы. Не пощадило оно и латунную гарду, затемнив до зеленовато-коричневого, лишь потертости от ножен все еще сверкали желтизной. Гарда, кстати, очень удобная, с чуть отогнутыми вверх «рогами», не мешает диагональному хвату. А то, помню, в детстве, когда баловался своим свинорезом, у которого крестовина была строго перпендикулярна рукояти, лишился ногтя. Хотел на спор пробить доску, взял по-фехтовальному, тык – и большой палец осиротел. Здесь же он мягко упирается крайней фалангой в «рог». Да и рукоять заточена явно под диагональ, хотя и прямым, и обратным хватом в ладони лежит как влитая. Сделана она из черного пластика, до сих пор не давшего ни единой трещины. Толстая, разборная, крепится к хвостовику втулкой и двумя винтами. Внутрь засунуты стальные грузы для баланса. По мне, так баланс идеальный – на сужении перед гардой, – так что ничего не вынимал и не перетачивал. Жаль, модель не знаю. В книжке такого не встретил. На корне клинка деревце выштамповано и надписи по-нерусски, хер поймешь, а на гарде номер – 18808.

Сколько ублюдков испытало на собственной шкуре сталь этого клинка, омыв его кровью, – трудно подсчитать. Говорят, если вещь долгое время принадлежит человеку, находится с ним в тесном контакте, то ей передается часть души хозяина. А если вещь год за годом забирает жизни, десятки жизней, интересно, передается ли ей частичка тех, в ком она пошуровала? Иногда мне кажется – эта железка в пластике не так проста. О да, она определенно себе на уме. Чтобы убедиться, достаточно положить ладонь на клинок. Я чувствую, как он пульсирует, как дрожит в нетерпении, будто наркоман, давно не получавший дозу. А когда вынимаешь его из мертвого тела, он тих, безмятежен, сыт. Странно. Ведь, если подумать, я никого за всю жизнь не убил голыми руками. Всегда в них что-то было, всегда между мной и тем парнем стояло что-то: свинец, сталь, камень, стекло, дерево, нейлон. Н-да, печально. До чего же измельчал человек, если даже убийство – естественную, первобытную, древнюю как мир функцию – перепоручает вещам? Мы зависим от них куда больше, чем они от нас. Рабы вещей. И из этого рабства нам уже не спастись. Ну, в самом деле, что ж мне теперь, ломать хребты и рвать кадыки, если можно легко сунуть пером в бок или нажать спуск, выбрав жертву. Мы сторчались. Мы не можем без них. Крутой мужик выходит на улицу и, ощупывая карманы, понимает, что забыл волыну, – кошмар. В коленях дрожь, в глазах отчаяние. Кто он теперь? Человек? Нет. Скотина. Беспомощная и жалкая. Он забыл не просто вещь. Он забыл большую часть того человеческого, что имел. И неизвестно еще, кто от кого берет частицу.

Предаваясь сим размышлениям, я успел дважды свериться с часами, развести костерок, воспользовавшись спиртовой зажигалкой, вскипятить чаю в кружке, разогреть банку консервированной фасоли, вскрыть ее «Нром» и сожрать тепленькое аппетитное содержимое чрезвычайно удобной в полевых условиях ложкой-вилкой. Да, хорош философ. Ну, по крайней мере, остывшие за ночь мозги размял – и то дело.

Восток, почуяв дым, тоже проснулся и теперь жадно поглощал овес из своего намордника.

Ночи становились все холоднее. А минувшая так и вовсе неприятно удивила. Опавшие листья лежали мокрыми от растаявшего к утру инея. Несмотря на куртку, плащ и подстилку с пологом, я здорово продрог и решил в качестве профилактики накапать в только что заварившийся чай спирта. Немного, примерно треть. Ох, как же хорошо после такого вот зябкого сна принять на грудь горячительного. Хлебнул – и сразу чувствуешь себя человеком. Еще глоточек – и промозглая сырая ложбина превращается в уютную поляну. Третий – и постепенно начинаешь вникать в смысл бытия. Утро, кстати, тоже выдалось нежарким, как, впрочем, и весь последующий день. Поэтому, выдвинувшись следом за обозом в восемь пятнадцать и миновав к половине двенадцатого Судогду, я пребывал в неизменно отличном настроении, с коим не расстался и спустя еще шесть часов, вплоть до въезда в славный город Владимир.

Глава 11

Владимир. Некогда областной центр. Некогда крупный, некогда промышленный, некогда исторический. Говорят, до войны здесь проживало триста сорок тысяч человек, работала чертова уйма заводов, а люди из других мест приезжали, чтобы поглазеть на роскошные белокаменные соборы, отстроенные хер знает как давно.

Все осталось в прошлом. Нет, Владимир не пал жертвой войны. Каким-то чудом ядерная коса его миновала. Но нашлась беда пострашнее – человеческая тупость. Владимиру страшно не повезло с бугром. Да какой там бугор? Это жидкое говно не потянуло бы даже на смотрящего по выгребной яме. Все, что могла та липовая власть сделать в первые годы бардака, так это не дать себя нагнуть. В буквальном смысле. Потому как в переносном – ее нагибал каждый встречный-поперечный гопник, которому доставало мозга, чтобы набрать кодлу голов в сорок-пятьдесят. И такой башковитой гопоты, судя по результату, отыскалось немало. Окраины, попросту брошенные на растерзание, начали стремительно пустеть, а фактическая граница Владимира – сжиматься, как клочок подсыхающей сыромятной кожи. С годами от большого, безболезненно пережившего войну города остался центральный пятачок с населением тысяч в двадцать-тридцать, окруженный кольцом мертвых кварталов.

Я по долгу службы бываю в разных местах. Помню, когда впервые довелось посетить Сергач, впечатление он на меня произвел – как клубника на свинью. Тоже вроде город, но, бля, до чего же не похож на Арзамас! Прямые улицы, целехонькие многоэтажки, не воняет, народ не шухерится, бабы свободно расхаживают даже вечером, мужики не озираются, не держат руку в кармане. Что за хуйня?! В лабаз заходишь, а там ни решеток, ни самострелов по углам. Вот, думаю, бараны умалишенные. Сам сопляк еще был безмозглый. Но даже тогдашним умишкой спустя всего пару дней дошел, понял, отчего так. И позавидовал. А вернувшись в Арзамас, только укрепился в составленном о Сергаче мнении.