Земля от пустыни Син - Людмила Коль

И однажды он не выдерживает и, мучительно закусив от обиды губу, задает матери вопрос, который не перестает терзать его ни днем, ни ночью:

— А ты меня совсем теперь не любишь?

И она, оторвавшись от брата, обернув к нему радостное лицо, легкой ладонью треплет его за волосы и весело отвечает:

— Ну что ты глупости говоришь? Как же не люблю?! Я вас обоих люблю!

Но он не поверил.

До сих пор Сева не может забыть тот первый день.

Брату дали имя Костя — Константин: «постоянный». Но и второе имя было где-то записано: по-еврейски его назвали еще именем Вениамин — в честь отца его бабушки со стороны матери Леи, что значит на древнееврейском «сын правой руки», «любимый сын». Сколько пришлось Севе пережить потом горьких минут, как ревновал к брату родителей не только в первые годы, но и потом! Собственно, всю жизнь ревновал их к Косте, да, особенно мать. Он не простил матери, что она разделила любовь на двоих. И часто, зная, что причиняет Косте боль, поддразнивал: «Все равно родители любят меня больше, чем тебя». А может, хотел убедить в этом прежде всего себя самого? Или вымещал на брате свою неудовлетворенность жизнью? Ведь чего-то в ней так и не произошло. А брат, которого никто никуда не тащил, который, отстаивая свою свободу, никого никогда не пускал в свою жизнь, особенно мать с ее амбициями, состоялся. И сейчас, говорят, до каких-то высот дошел… А — почему? Да, почему?! Этот вопрос постоянно мучил. Чего не хватало Севе? Ведь он знает, сколько у него было талантов — об этом все всегда говорили: и пел, и начитан был, и стихи писал в юности, и рисовал. Может, ему следовало стать гуманитарием? Жаль, инструмента так и не купили родители, потому что слух у него был абсолютный и хотелось играть. Но вот куда потом это делось в нем, на что разменялось? Куда направлялась его воля? А может, мать своей постоянной опекой загнала внутрь то, что делает жизнь целеустремленной, и он так и не смог реализовать того, что дано Богом?.. Его она видела то большим ученым, то большим начальником. Это она толкала его то в одну сторону, то в другую: и чтобы вверх по службе, и чтобы ученость была. Только в угоду матери он насочинял даже несколько рекомендаций по бухгалтерскому учету «для чайников». Фактически одну, которую потом тиражировал — просто переписывал, чуть подправляя, и ставил новое название, чтобы гонорар шел как за новую. Все закончилось, когда всплыло наружу: сменившийся редактор издательства, молодая соплячка, только что из института, углядела, что текст тот же самый, слегка подправленный только. Скандал вышел, деньги пришлось вернуть. И с матерью тогда крупно поругался. Тогда-то она и крикнула ему в первый раз: «А сам-то ты чего хочешь?!» Да, а сам — куда он шел? Кем видел себя? На этот последний вопрос Всеволод Наумович и сейчас не может ответить. Он был. Просто был…

Конечно, зачем теперь вспоминать все это, матери уже нет. Но лезут иногда мысли. А поговорить не с кем. Этот груз — ее постоянный контроль — он пронес через всю жизнь. Всю жизнь он фактически не принадлежал себе. И всю жизнь хотел сбросить этот груз, избавиться от него навсегда… Впрочем, хотел ли по-настоящему? Что бы он делал без ее помощи? Отец никогда не был для него авторитетом, в его дела никогда не вникал — там прочно царила мать. Ведь даже предложение Лене делала от его имени мать! Позвонила ей по телефону — он попросил — и сказала: «Знаете, Лена, выходите замуж за моего Севу, он у меня такой хороший». Это он специально подстроил, даже тут подстраховался — чтобы у нее не было потом повода упрекнуть: не ту, мол, выбрал. Сама выбирала! Так и рассказывала своим «девочкам»: «Здоровую взял». Цинично звучало, но верно — мать понимала, что нужно для потомства. Это она тянула его всегда — вверх, вверх, вверх по служебной лестнице. Он никогда не работал пешкой. С первого дня, после того как он окончил второразрядный институт (диплом — он любой диплом: синенькая книжечка, и ничего больше, справка просто, бумажка, без которой ты «не»), мать нашла пути, как сделать его фигурой, не важно какой: слоном, или конем, или ферзем, но чтобы самоощущался. Именно благодаря ей и стал замом. В начальники не выйти было — «пятый пункт», в котором национальность тогда фиксировали в паспорте, не пускал. Это сейчас его убрали, а тогда… Если бы не это, он бы выполз выше. Так и говорил: «Мне „пятый пункт“ мешает». А может, и это было лишь оправданием? Ведь вот Костя — сам, без всякой помощи, без партийной книжки, шел и шел своей дорогой, ни на кого и ни на что не кивая, и все вроде получалось, не как у него… Но, в конце концов, много ли замов? Закорючку-подпись, от которой порой все зависело, Сева часто ставил. Без матери какую бы карьеру он сделал? Отец к этому руку не прикладывал. Отец вообще почти не разговаривал с ним много лет подряд. Все началось после того, как они с Илюшкой пошли в загул, снимали девочек (в то-то время!), ехали к кому-нибудь гудеть, и он возвращался домой далеко за полночь пьяный в хлам. Иногда квасились до утра, так что весь следующий день в голове стоял перебултых. После этого отец его просто не замечал. Выговорил только один раз, жестко, напрямую, по-военному, как он умел, — и все. Навсегда.

Ладно, не будет он вспоминать плохое. Сегодня к тому же начинается ханука, Светлый праздник Хануки — «праздник огней», а мать всегда называла «праздник Маккавеев», что тоже правда.

Как сказано у Иосифа Флавия: «…И вот на двадцать пятое число месяца кислева, называемого македонянами аппелаем, иудеи зажгли свечи на светильнике, совершили воскурения на алтаре, возложили на стол хлебы предложения и принесли на новом жертвеннике жертву всесожжения…» С тех самых пор празднуют этот праздник под именем Праздника света.

Всеволод Наумович вынимает из стенки подсвечник, ставит на стол и зажигает свечу — сегодня полагается зажечь первую свечу, и так зажигать в течение восьми дней, каждый день прибавляя по свече.

Конечно, Всеволод Наумович не точно исполняет обычай — у него не стоит рядом шамаш, от которого положено зажигать остальные свечи. И зажигает он их не вечером, после появления звезд, а вот, например, сейчас. Вечером все будут ходить, громко разговаривать, смеяться, не обращая на него внимания. И он как бы будет мешать им…

— Иди, я тебе почитаю! — зовет Гошу Сева.

Воскресенье, утро, только что лениво позавтракали: сначала они с Леной, потом бабушка Майя Михайловна, потом дети, потом разбрелись кто куда, и отец видит, что маленькому Гоше нечем заняться.

Сева усаживает его на диван рядом с собой, берет Талмуд издания «Вдова и сыновья Ромм», который хранится у них с былых времен, показывает:

— Видишь, какая книга? Это еще твоему прадедушке принадлежала.

Гоша затихает, вжавшись маленьким тельцем в отца и ожидая сказки.

— Вот мы сейчас из нее и почитаем, — говорит Сева.

Он открывает книгу там, где заложены несколько листов с переводом на русский язык, и начинает:

— «Когда греки вошли в Храм, то осквернили все масло, которое там находилось…»

— Что такое осквернили? — тут же перебивает Гоша.

— Испортили, значит. «А когда династия Хашмонаим окрепла и победила их, искали масло, чтобы зажечь Менору…»

— Я ничего не понимаю, — хнычет Гоша, порываясь вскочить. — Ты же обещал сказку почитать.

— Менора — это светильник в храме, — поясняет Сева, пытаясь удержать его. — Слушай дальше, там интересно, там уже сказка: «И нашелся только один кувшинчик с маслом, запечатанный печатью первосвященника, и было в нем масла только на один день горения…»

— Почему на один?

— Так уж получилось, остальное масло испортили. Давай дальше: «Тогда случилось чудо и зажигали от него восемь дней».

— Почему чудо? — спрашивает, ерзая от нетерпения, Гоша.

— Чудо на то и есть чудо, слушай: «И на следующий год эти дни сделали праздничными, установили для них чтение благодарственных молитв и псалмов, прославляющих Бога…»

— Неинтересно, — хнычет Гоша.

— Понимаешь, были правоверные евреи, у которых была Тора, — пытается объяснить доступным Гоше языком Сева.

— Что такое тора? — спрашивает Гоша.

— Закон, который они исполняли. Ты же знаешь, что есть Библия? Тебе же мама рассказывала. Ну вот, первые пять книг Библии — это Тора.

— И что? — Гоша вертит головой, разглядывая комара, который сел на стену с его стороны. — Он меня сейчас укусит! — показывает он на комара.

— Не укусит, — Сева ловко хватает насекомое в ладонь и продолжает объяснять: — А были те евреи, кто перенял другие обычаи, греческие.

— А ты какой?

— Я правоверный.

— А я?

Сева не знает, что ответить на этот вопрос, поэтому делает вид, что не слышит, и продолжает:

— И между ними установилась вражда.

— Воевали, значит? — уточняет Гоша, тут же забыв про свой вопрос.