Слава Перуну! - Лев Прозоров

– А почему этот побирушка молчит, братья? – спросил гололицый.

– Точно! – темнобородый покачал головой. – Почему ты молчишь? Боишься, да? Или слюной захлебнуться боишься? И мяса не ешь… – он кивнул головою на валяющийся под ногами Бояна на узорчатом ковре огрызок.

– Может, бледнокожий не знает наших слов? – озабоченно спросил светлобородый тёмник.

– Пхе, даже бледнокожие не так глупы, чтоб отправить послом глухонемого чурбана… – гололицый вновь запустил горсть в просо.

– Тогда почему ты молчишь, а? – повторил темнобородый.

И тут Боян наконец заговорил.

– Я не охочусь на детёнышей, – проговорил он сухо, разглядывая высокие причёски тёмников. – Я не стригу мокрых ягнят. Я не разговариваю с сопливыми щенками, когда рядом отец.

– Что ты сказал?! – едва ли не в один голос рявкнули тёмники, поднимаясь с подушек. Палаши зашипели, покидая ножны. Вольгость сжал зубы и ухватился за рукоять ножа.

– Отец печенегов, – негромко и спокойно повторил Боян, глядя мимо трёх воинов. – Я не знаю, зачем ты спустил на меня этих щенят, но не пора ль поговорить и нам с тобою?

Верещага хлопнул глазами. Оглядел шатёр раз и другой. С кем это говорит учитель?!

Струны «половника» загудели тонко и насмешливо. И сразу вслед за этим раздался скрипучий старческий смешок.

Печенег в косматых шкурах поднялся на ноги. Швырнул свой «половник» светлобородому – тот с явным почтением поймал гнусноголосую снасть, попятился в поклоне, пропуская к котлу с просом старика в волчьей шкуре. Обтянутый шкурой череп волка шапкой накрывал седую голову мучившего «половник». Из-под клыкастой волчьей челюсти торчало иссохшее лицо, напоминавшее клюв коршуна – если бывают коршуны с длинной седой бородою. От глаз старика расходились охряные узоры, выглядевшие странно – если привычные уже Вольгостю чёрные хищники, лошади и олени на печенежских телах были просто наколоты, то здесь рисунок, похожий на оленьи рога, составляла свободная от сплошной охры кожа. В проём между полами волчьего плаща не было видно голого тела старика – выше штанов шли сплошные переплетения наколотых на кожу хищников, многократно перечёркнутые старыми шрамами. Вместо гривны на шее висели до самого пояса позвякивающие гроздья оберегов. Тёмники, склонив высокие узлы волос на макушках, задом подались к стенам шатра.

Старик зачерпнул просо сухой ладонью с длиннющими ногтями – как он с эдакими со струнами-то управлялся?! – сунул в рот, стал жевать. Оленьи рога вокруг глаз двигались.

– Здравствуй, Куркуте, Отец печенегов, – тихо сказал Боян. – Ты стал совсем стар.

– Ты тоже не помолодел, щенок из стаи Доуло, – проворчал старый печенег, почти по-собачьи выкусывая застрявшее под длинными ногтями пшено. – Ну? О чём ты хотел потолковать со мною?

– Дозволишь разделить твою трапезу? – Боян подошёл к котлу.

Куркуте издал странный звук – средний между рычанием, хмыканьем и смешком.

– Ешь, Боян, – гостеприимно указал он на котел. – Я ведь больше не воин, я бхакши, так что не бойся, что разделённая еда помешает мне тебя убить. Ешь, не бойся стеснить меня…

У Вольгостя после такого приглашения – а паче того после зрелища погружаемых в котёл когтей степного волхва – пропало б всякое настроение есть, но Боян спокойно направился к котлу. Верещага с трудом подавил трусливое желание шмыгнуть вслед за учителем, за его спину.

Вольгость Верещага орал и смеялся в оскаленные морды многоголовой воющей орды. Он сумел не сморгнуть и не вздрогнуть, когда палаш на волос разминулся с его головой. Он не слишком боялся трёх степных вождей, которым подчинялись сотни и тысячи всадников. А вот этот старик его по-настоящему пугал.

Но Куркуте не смотрел на притихшего у входа в шатёр русина. Он, жуя очередную горсть проса с кусочками баранины, глядел в лицо Бояну – старый гусляр отцепил от пояса резную деревянную ложку и начал есть.

– Если, – прожевав и проглотив свою горсть проса, начал старый печенег, – если тебе так нравится здешняя еда, мог бы заезжать и почаще.

– Просо хорошее, – одобрил задумчиво Боян, возвращая лоснящуюся ложку на пояс. – Но я сюда не за ним приехал.

В шатре снова воцарилось молчание.

– Когда я был простым тёмником, – задумчиво проговорил Отец печенегов, – вроде вон тех остолопов, я воевал с твоим отцом, Боян. Хороший был воин и хороший ябгу. Но в нём не было даже зерна для бхакши, хотя он славно играл на этом… как вы зовёте кобуз?

– Кобуз мы зовём кобузом, – усмехнулся Боян. – А отец играл на гуслях. У них, правда, тоже есть струны… Мы ведь не первый раз едим из одного котла, Отец печенегов.

– Не первый, – кивнул Куркуте.

– А ты ещё помнишь, кто первым кормил нас из одного котла?

– Пришёл напомнить о моих клятвах? – Куркуте поднял вспыхнувшие глаза на Бояна. – Тот тёмник, что клялся Ингуру Сыну Сокола, мёртв. Остался бхакши Куря. И сам Ингур мёртв. Мы кангары. Мы хищники. Мы не заключаем союзов с ковырятелями земли, с обитателями нор.

– Вы не всегда были только хищниками, – негромко ответил Боян, глядя в глаза старому кочевнику. – По сей день главная еда кангаров – просо, пусть и с мясом баранов. И мне ведомы ваши песни о том, как возводили в стране Канг сияющие крепкостенные города. Как превращали пустоши в поля, прокладывая каналы – само слово Канг разве не значит «канал»?

– Это было давно, – глухим эхом отозвался Куркуте. – Города стали руинами, и имена их забыты. Рухнули плотины, песком занесло каналы. Те, кто падал лицом в грязь перед своими вожаками, пока лица эти не стали плоскими и не обрели цвет грязи, разрушили страну Канг. Остались только мы. Только кангары. И мы запомнили – сила важнее умения. Тот, кто грабит, сильнее того, кто строит.

– Сила нужна для того, чтоб беречь Правду, – ответил Боян. – Тот, с кем Правда, – сильнее.

– Так говорил Ингур Сын Сокола, которому клялся тёмник Куркуте и иные тёмники детей Бече, – казалось, зарычал мёртвый волк на плечах печенежского кудесника. – Мы, кангары, никому не платящие дани, поверили ему. Мы принесли ему клятву. Мы шли за ним. А он умер дурной смертью. Оставил власть женщине – и не из достойных. И слышал я, что смерть его не была отомщённой.

– Если ты слышал это, то, верно, слышал и то, кому пришлось бы мстить сыну Ингура, – негромко отозвался помрачневший Боян.

– Что кангарам за дело до этого? – не померещилось ли Вольгостю – в голосе печенега звучала настоящая боль. – Что нам за дело, если тот, кому поверили мы, – умер дурной смертью, если его престол достался женщине, если его сын оставил смерть отца и старшего брата без мести, а младший сын и вовсе мало похож на мужчину?

– Женщина больше не приказывает русам, – ответил Боян. – Русами правит сын того, кому присягал тёмник Куркуте. Достойный сын.

Куркуте поднял брови. Оленьи рога вокруг его глаз зашевелились, словно нацеливаясь на гусляра.

– Достойный?! Откуда кангарам знать это?

– Слова Бояна, сына Лабаса, тебе мало, Отец печенегов? – голос Бояна был тих – но до того мощен, что, казалось, сама земля под шатром содрогнулась в лад движениям губ гусляра. И рогатый череп, висящий под дымоходом, закачался.

– Слова? – прозвучавший ответ был не менее силён, хоть и походил не на прошедшую по земле волну, а на отзвук рассевшейся глубоко под ногами трещины. – Слова мало, внук Бориса, предавшего Богов и убивавшего бхакши! Слова мало, соплеменник рабов Мёртвого бога и румского владыки!

Пламя светильников сжалось в искорки на кончиках чадящих фитилей. Но две багровые искры тлели много выше ряда конских и волчьих черепов – под накидкой из волчьей головы.

– Боян толкует, что Сила – в Правде! – надтреснутый голос древнего печенега с каждым словом всё меньше походил на звук человеческой речи, всё больше – на рычание неведомой ворожбой обучившегося внятному разговору зверя. – Боян говорит – Правда с ним и тем бледнокожим, которому он служит!

Куркуте взмахнул рукой – и огромный котёл с чудовищной лёгкостью вспорхнул с места и отлетел под ноги шарахнувшимся тёмникам, рассыпая остатки проса и баранины по узорным коврам.

– Покажи же старому Куре силу своей Правды, бездомный бхакши предавшего Богов племени! – старый кочевник вдруг опустился на четвереньки…

Нет.

Он не просто опустился на четвереньки – даже в полутьме было видно, что это тело его вытянулось и изогнулось, как не изгибается у людей. И звук, как ни страшно было об этом думать замершему древним каменным истуканом Вольгостю Верещаге, звук, с которыми он опустился на ковёр, очень мало походил на прикосновение к ковру человеческих ладоней.

Во всяком случае, Вольгость отчётливо слышал, как скребнули по ворсу ковра туповатые волчьи когти.

В шатре сильно запахло зверем.

Огни над черепами вспыхнули вновь.

Там, где только что был седобородый Отец печенегов, стоял волк. Такой же буроватый и долголапый, как недавно отогнанные Бояновым рыком, – но больше в звере, попиравшем когтями ковры, ничего похожего на тех трусоватых недомерков не было. Волк был огромен. Огромен, стар и силён – под исполосованной шрамами шкурой буграми ходили мышцы, и клыки, с которых на узоры ковров сочилась тягучая желтоватая слюна, были крепки и остры. Глаза же горели совсем не волчьим умом – и вовсе уж нездешней злобой.