Лесные тропы - Евгений Васильевич Дубровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подойдя, как всякому пешеходу полагается, на ногах к червяку, висящему на удочке, рак спокойно стаскивает его с крючка клешней. Поплавок удочки при этом, конечно, прыгает, иногда тонет, рыбак поспешно выхватывает удочку — ничего! Пока его тащат, рак разжимает клешню и, опустившись камешком на дно, продолжает путешествие, прерванное неудачной попыткой закусить. Изредка рыбак, поспешно выхвативший удочку, видит мелькнувшую у поверхности воды рачью клешню в тот миг, как она разжимается, покидая предательскую приманку. Еще реже удается, подцепив, выбросить рака на берег: это случается при очень уж большой осторожности рыбака и значительной промашке со стороны рака. Там, где раков много, ловить рыбу на удочку не стоит: раки стащат и съедят все приманки, сами не попадутся, а рыбака изведут ложными поклевками впустую.
Зато в рачню эти усатые пожиратели падали, эти пучеглазые, как будто бы хитрые воры набиваются глупее глупого, точно слепые.
Конечно, прекрасно, если для рачни есть железный обруч или отрезок толстой проволоки, согнутой в круг, есть мелкая металлическая сетка, чтобы покрыть этот круг. Такая восхитительная рачня сама тонет, без груза, ложится ровно, для раков незаметна. Это мечта, а не рачня! На Ревне подобная прелесть вызвала бы изумление, восторг и, наверное, драку. К счастью, там, на берегах прозрачной речки, отлично обходятся без такой роскоши, а для рачни берут обыкновенный рябиновый или осиновый обруч, перетягивают его в решетку по всем направлениям лыком — за отсутствием даже бечевки — и, привязав к нему мочалками камни, опускают на дно. Без приманки? Ну, нет. Рак любит тухлятину, падаль. Откуда их достать? Для горожанина даже смешно: такого добра везде больше, чем нужно. В деревенской глуши над этим подумаешь. Мяса там нет, хлеб рака не привлекает, на молочную кислятину рак совсем не идет. Остается рыба; ее очень неудобно мочалкой привязывать к рачне. Не привязать нельзя: раки прежде всего стараются утащить приманку. Они дерутся из-за нее, большие отталкивают, уцепив клешней за хвост или за клешню, стаскивают тех, кто помельче, теснятся отвратительно кишащей грудой, покрывая прикрепленную к рачне рыбку. Сосут они ее, гложут, щиплют на куски клешнями? Не рассмотреть в жадной толкотне. Очень скоро от рыбки остается лишь костяк, а усатая толпа стервятников начинает расползаться кто вперед, кто назад. Это значит, рачник прозевал. Если он теперь потянет рачню кверху, то даже запоздавшие обжоры проворно всплывут и — рачня пуста. Обычно, однако, рачник знает свое дело. Он в точности когда нужно вытаскивает бесхитростную ловушку. В Ревне видно, когда пора тащить, а в более мутных водах — там делается по какой-то догадке, по опыту. Спешить нельзя: сразу только мелочь наползет. Надо подождать полчаса, иногда с час; тогда настоящий крупный рак будет. Прозрачная Ревна объясняет, в чем тут дело. А как узнали это на берегах Колокши, в мутной воде которой раков также видимо-невидимо?
Можно ли представить более наивный прибор для ловли, чем неуклюжая рачня? А вот такими деревянными обручами, переплетенными лыком, по Ревне дня за три налавливали раков вагон и, уложив в плоские корзинки со мхом, отправляли живыми в Москву.
Несколько лет назад во многих реках средней полосы раков истребила чума.
За Ревну я не беспокоюсь: если там и передохли раки, то все-таки скорей, чем где-либо, в Ревне должны они снова развестись — такая там была рачья сила. Уйма грязных трупоедов в воде, прозрачной, как слеза. Откуда, почему? Речной рак бывает до двадцати пяти сантиметров в длину. Я таких великанов рассматривал только вареными. Говорили тогда, что они с Волги; я все-таки их не ел.
В аквариумах ленинградских магазинов я видел живыми небесно-голубых раков. Где ловятся такие красавцы, — выяснить не удалось.[2]
Вид их замечательно отвратителен: к подводному вору, к стервятнику, пожирателю мертвечины, пристал его мрачно-серый цвет и вовсе не идут лазурные оттенки.
ЛЕЩ
Обычно в первых числах мая, когда Клязьма, вошедшая в берега, но обильная вешней водой, бежала, еще не показывая противных рыжих отмелей, на городском мосту мальчишки кричали:
— Лещи пришли! В Уткиной заводи вчера косяк видели.
И на другой день по базару носили больших широких рыб с крупно-золотистой чешуей и ярко-розовыми плавниками. Это, очевидно, обозначало, что злополучный косяк вычерпнут приготовленной для него сетью.
Много лет из года в год повторялось одно и то же; косяков иногда приходило за весну два, три, редко пять, что, впрочем, всегда кончалось одинаково: мальчишки кричали и лещей вычерпывали, блестящих, ярких, толстых, набитых икрой и молоками, шедших на нерест. Идут на брачный праздник жизни, тут-то их и накрывают… Казалось бы, что при подобном истреблении в самом корне они должны давно исчезнуть, крупные, смирные, глупые рыбы. Нет, обмелевшая, загрязненная ядовитыми стоками река продолжает из каких-то тайников каждой весной выкидывать стаи толстых, широких лещей. Они идут спокойно, без скачков и буйных всплесков, но их нельзя не видеть, когда они идут, и сразу видно, что это именно лещи.
Ловит ли лещ мошку, незримую с берега, или — у всякого своя манера веселиться — он так играет, но толстяк, подняв короткую, несоразмерно маленькую головку, выпускает вереницу крупных пузырей воздуха и, повернув широкую спину, степенно, важно шлепает хвостом. По воде медленно расходится круг, большой круг — не мелочь какая-нибудь плеснула, — но не глубокий, не волнующийся, пенистый, как после удара выскочившей щуки, а круг плоский, тихий, достойный почтеннейшего леща.
В тишине весеннего вечера такое пусканье пузырей не только видно, но и слышно; довольно далеко несется смешной, не то булькающий, не то чмокающий звук. И смирная игра широких толстяков, так благочинно шлепающих хвостами, представляет очаровательное зрелище с берега, обычно заросшего черемухой. Она тогда цветет, и соловьи поют в кустах, осыпанных душистым снегом.
Хороший художник мог бы написать прелестную картину весеннего хода лещей: так ярки краски догорающего в золоте вечера, так
