Ландскнехт. Часть вторая - Алексей Штейн

А потом понеслось, и как выбило все из головы — вроде во рву оказались, и один штурмовик, матерясь, опустошал магазин своего карабина в амбразуру, пока второй заряд в ствол пушки пихал, а мы бестолково винтовками в стороны тычем, прикрываем, значить. Отчего‑то невовремя вспомнилось высказывание Маргелова, насчет того, кто чего прикрывает и с каким результатом, но обошлось…

Дальше как‑то стерлось, опять обывком помню — темные казематы, в дыму все, и перестреливаюсь я с какими‑то уродами. Все мысль крутится — может, с револьвера лучше? — но понимаю, что ну его, игрушку эту. Потом они, дураки, гранату кинули. Это в кино гранату кидать хорошо. А в темном каземате — чорта с два — отскочила она куда‑то чуть не обратно к ним, и все, толку‑то. Я в ответ и кидать не стал — глупости это, только что сам себя взорвешь. А как кто говорить 'закатить' гранату — и вовсе не вариант — на полу ж чего только не валяется. И в темноте же и не увидишь. Отскочил подальше, уши больше берегу, хотя рикошет пошел противный, осколки мелкие, но неприятно будет, если попадет…

И снова провал, потом еще помню, в каземате каком‑то, тоже дым вовсю селитренный, от гранат, горло щекочет мерзко, стою я, смотрю как уже свет пробивается через амбразуры — утро идет. Это вроде как отдых на полминуты. И тут вижу — в углу валяется. Кого ж это так, интересно? Подошел — ну, точно. Знакомая морда. Вон, и сам лежит — здоровенный детина с новеньких. Ему лицо как срезало, маской такой расплывшейся и лежит в углу. Неприятное зрелище. Зато у него гранат полная сумка была, и патроны — и это было хорошо

Дальше опять не помню нихера, и потом только уже — наверху, сразу за выходом боковым с укрепления. Лежим мы за штурмовиком, башку поднять не можем, а в этого штурмовика, что поперек валяется, в его кирасу, пули только — щелк! щелк! Чорт их знает сколько — а он, самое‑то страшное — еще жив, штурмовик. К нам лицо повернул, со рта пена красная ползет, как рыба шамкает, сказать чего хочет — а нам его и не утащить даже. Потом прилетело ему в затылок, так и все. А после пушка, что дорогу прикрывает, начинает бить по соседнему укреплению, откуда по нам стреляли, и тут же уполаем мы обратно, и бедолагу этого утаскиваем, хотя его кираса, пожалуй, только на металл уже пойдет.

Очнулся я, так чтоб подряд помнить, только когда уже все завершилось. Сидим мы, в себя приходим, а на соседнем укреплении уже бой идет. Драгуны под все это дело, пока еще к нам по потерне оттуда валашцы пройти пытались — начали штурмовать. Им теперь легче — с нашего укрепления во фланг не ударят. Да и много их, и артиллерия помогает — снова эти длинные пушки выкатили, в низинку, где мы утром шли, и оттуда гасили амбразуры, да остальная артиллерия тоже, по главной позиции валашской сыпят хорошо. Тут смотрю — наши‑то, тыловые — уже с нами. Барахло притащили, и жратву вроде. Разговоры идут — 'подкрепления прибыли' — и особенно штурмовики радуются. Да и наши тоже — с роты взвод считай целиком насмерть выбит, еще полвзвода пораненых. Нам свежее мясцо ой как надо бы, они наши пули себе возьмут. Но и остальные тыловики — хорошо. Тыл — это всегда надо, без него — никак. И, вот ведь встреча — кто бы подумал — кричит, распоряжается тот самый Костыль! Подмигнул даже, крикнул

— Каша наваристая, с мясом, солдатик, сейчас наедитесь досыта, бедолаги! — то ли вспомнил, то ли просто так, по доброте — а приятно.

Окончательно в себя начинаю приходить спустя еще минут… несколько. Постепенно как‑то возвращается все… Звук, вкус, запах. Боль. Надо же, колено отбил крепко, и рука саднит, содранная. Посмотрел на руку — нате, экая же длинная и мерзкая с виду даже царапина на ложе винтовки — как паскудно и некрасиво вспорота добротно пролаченная поверхность. Обидно отчего‑то стало, хоть и казенная, а все равно, стою, значить, ковыряю эту царапину, и, кажется, даже ругаюсь под нос нехорошими совсем словами.

— Это штыком тебя так. Молодец, отбил, ловкай ты, паря… — Это, значит, подошел какой‑то пожилой дядька, кажется, из пехотных кто‑то: — Не годятся, конечно, наши ружья по этим подвалам лазить, да зато вот когда на штыках резаться — то лишние пять вершков как раз хороши.

— Не помню, хоть убей — как‑то ошарашено мямлю — Вот гранатой как кидались — помню, стрелял — помню, а на штыках — нет…

— Да ты, шельмец, и вообще, как я посмотрю, больно уж чистенький — Опачки, вот и начальство нагрянуло. Обернулся, принимая уставную стойку и исполнительно — выпученный вид. Так и есть, Кане и этот, как его бишь… Фаренг. Смотри ты, вырядился, в кирасе и шлеме… Неужто тоже со всеми перся штурмовать? Ну — ну… А капитан, тем временем, уже начинает злиться, есть у него это, то ли на меня так, то ли со всеми — заводится с самовзвода — Ты, стервец, поди, отсиживался где, а?! Струсил, поди? А ну, кто его, паскудника, в бою видел?! Отвечать!

Мне, честно‑то говоря, немного не по себе становится — я ж сам не припомню, где я был и чего и как делал. Но вдруг раздается несколько голосов:

— Вашбродь, он с нами сначала был, стрелял хорошо, никому ихним высунуться не давал…

— Господин капитан, сей штрафник действительно в бою участвовал, за все время не скажу, но на начале боя со мной шел, потом в казематах потерялись уже…

— Точно так, вашбродь, когда эти в штыки полезли, мы как раз патроны все кончили, так он первого прикладом сшиб, чуть мне глаз штыком не вымахнул… а Бролт того уже внизу в пузо дорезал… а другой уж ихний, тот Бролта в грудь насквозь, сразу… А этот да, не прятался, вашбродь

Вот ведь. И впрямь, как напомнили — ну точно же, этот говнюк с оскаленной мордой, что пытался тыкать в нас штыком, в какой‑то галерее, освещенной тускло, лампами навроде шахтерских. Может, и повезло мне, что сдуру, отбив штык, не стал колоть, а поверх ствола его двойным в башку прикладом угостил? А то застрял бы штык, и кончил бы я как этот самый Бролт. А так — точно же — мы потом еще вдвоем с кем‑то лупили прикладами по спине сцепившегося с нашим валашца, ага. Нет, ну к чорту, надо в такие переделки лезть — штык отмыкать, да в руку, и пистолет наготове. Это тебе не в поле — лесу, или окопах резаться, тут надо посерьезнее. Чую, еще предстоит же нам, и похоже, не раз. Однако, пока я это вспоминаю, Кане смягчается.

— Хм. Ну, ладно. Все равно стервец и мошенник, ясное же дело. Но, раз так, то молодцы. Так, воины… — однако, новенькое что‑то — с чего это мы вдруг не желудки, не скотины и не отбросы? А капитан продолжает: — На сегодня, пожалуй, все. Выставить посты и отдыхать! Мы свое сделали… не так ли, лейтенант? И даже больше. Надеюсь, валашцы не полезут еще раз в атаку, впрочем, наши артиллеристы готовы поддержать нас огнем, и бомбометы уже подтянулись в котловину. Так что, братцы — ОТДЫХ!

Ну, сказать, что услышав от Кане в свой адрес 'братцы', мы немного обалдели — это не сказать ничего. Стыдно, конечно, но 'Ура' я орал вместе со всеми, и вполне искренне. Впрочем, чего стыдного‑то. В конце концов, мы действительно — все правильно сделали. Да и стресс снять, просто поорать. В бою‑то, орут только раненные, и, надо заметить, страшно так орут. А остальные все больше рычат, да вскрикивают иногда, а чтоб орать, так ведь некогда.

Ну, поорали знатно, да тут же по казематам — он, значит, решил, что это мы опять в атаку пошли — и сыпанул шрапнели жиденько да с ружей. Да только бестолку.

А потом… сказка же просто. Сначала радость — разрешили обмыться, да еще и теплой водою — пусть и понемногу совсем, но, смочив сменную портянку чистую, обтереться хватило (засаднило повсюду — оказывается, поободрался — пообцарапался сильно), потом второй портянкой и вытерся — всего ничего, а почти как ванну принял. Посмотрев на прочих — тоже вылез в ров, оказавшийся теперь в тылу укрепления, в неуставном виде — полуголым, обвязавшись рукавами полуодетого комбеза по поясу, в сапогах на босу ногу, которые, впрочем, все тут же и поскидали. Тут уже вовсю хозяйничал Костыль — накладывал всем в миски нечто похожее на макароны по — флотски, только вместо трубочек макароны имели вид пластинок — ромбиков, эдакая разновидность лапши, получается. Получил и я свою порцию, дед еще и подмигнул:

— Ну, попробуй — как оно — тоже — 'Нормально'? Али, может — 'Жрать можно'? — и морда ехидная — преехидная. Запомнил, все таки, старый пень. Ну, да, я в ответ скалюсь искренне

— У вас, дедушка Костыль, поди и из топора если каша будет — и то съедят, да добавки попросят! — и отхожу я уже под веселый солдатский гогот, причем едва ли не громче всех ржет сам Костыль.

Присаживаюсь к своему взводу — смотри‑ка — расстелены плащ — палатки, а на них — баклага и — вот ведь, гора нарезанного свежайшего хлеба. И ведь, когда беру его, понимаю — он же, сцуко — теплый! Стало быть, и полевая хлебопечка у нас есть. Серьезно у барона подходят к делу, нечего сказать. А в баклагах — винище, тут же все разливают по кружкам. За плащ — палаткой вроде как обычно мы присаживались в восьмером, и похоже, что хлеба, что вина — на восьмерых. Но сейчас ни одной полной плащ — палатки не найти. У нас пятеро, где‑то шестеро, а где и трое. И все как‑то притихли, сидим, озираемся — вроде как порядок такой, что лишнее на всех разделить вполне можно, да только радости немного от этого. Кружки‑то все налили, да так и замерли. Я вдруг взглядом встретился с Боровом — смотри, жив — цел, хотя плечо перевязано и фингал на полморды наливается.