Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник) - Эдвард Радзинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, главрежу я речь мигом соорудил (переписал его же прошлогоднюю, когда мы поздравляли филармонию), а с птичницей повозился. Она букву «р» не выговаривала. Пришлось ей слова без «р» подбирать. Ну, например, «драмтеатр» нельзя, пишешь: «сцена» или «наш любимый коллектив». Пишу, потею, но зато, думаю, пожру.
Дело в том, что в жизни у меня только одна страсть. Я не курю, женским полом не интересуюсь, но люблю, люблю, ребята, хорошо пожрать! А у нас в городе, как вы догадываетесь, с этим делом куда как непросто. Хреново, откровенно скажу, с этим делом. А моя страсть, как и всякая другая, требует удовлетворения. Вот я и думаю: привезу в совхоз птичнице речугу и уж там-то пожру. Филейчики разные, потрошки уж мерещатся!
И вот приехал: птичница мою речь берет и руку жмет с благодарностью. И ни фига больше. Все: ступай домой. А я воспален: все-таки неудовлетворенная страсть!
Короче, возвращаюсь я злой в родные пенаты и тут узнаю, что наше торжественное собрание посетит областное начальство. Ну, естественно, по этому случаю готовится большой стол. Я сразу в мечтания: не упустить бы.
И только воображение разыгралось, как всегда – мордой об землю! Оказывается, за стол этот приглашен самый узкий круг: главреж, его жена, она же наша героиня, директор, его любовница – молодая героиня и герой – наш парторг. А остальные за столом – городские власти. Ну зачем им этот стол, ну что они понимают в еде? Еду любить надо.
Ну да ладно! Не такие обиды в театре терпишь. Черт с вами, думаю, не пригласили, хоть погляжу на этот стол, наслажусь, так сказать, эстетически.
И примерно за три часа появляюсь за сценой. А здесь, за кулисами, уже водружен стол из спектакля «На дне». И вокруг этого стола хлопочут неизвестные молодые ребята с чемоданом. Открывают они чемодан и начинают вынимать оттуда еду в целлофановых пакетах. Только я навострился увидеть, что там, под целлофаном, как погнали меня ребята прочь со сцены. Сурово, можно сказать, погнали. Ну, я не в обиде, я что… Сел в зале.
В девятнадцать часов началось торжественное заседание. Вышел главреж, читает мою речь – бойко читает, хорошая получилась у меня в прошлом году речь, культурная. Похлопали ему, и «сам» из президиума похлопал.
Затем дошла очередь до моей птичницы. Тоже, видать, наловчилась, стерва, читать речи. Без запинки чешет: и про связь наших трудовых коллективов – театра и птицефермы – и про распрекрасное соревнование инкубатора и театра, обещает дать больше яиц и птицы и чтобы мы в ответ дали больше хороших спектаклей. И тут, в разгаре моей замечательной речи, начинает птичница куда-то… ехать.
За ней трогается и стол с президиумом.
В безумии птичница, продолжая речь и дико ворочая глазами, уезжает в кулисы. За ней в кулисах исчезает все торжественное заседание. А к нам, к зрителям, вместо того стола заседаний выезжает гигантский, стол, уставленный яствами. Зал замер, а стол с яствами остановился и стоит себе.
Никто в зале не знает, что делать. Может, аплодировать надо, а может, наоборот – молчать? Молчим на всякий случай. А стол все стоит, на нем выпивка, закуски, а вокруг – пустые стулья… Жуткое дело, мираж! Я близко сидел – и севрюгу вижу, и лососинку, и икру, даже цвет икры различил: красный и черный. Всем насладился!
А в зале по-прежнему тишина. Из-за занавеса птичница мой текст чешет – то ли со страху, то ли вконец обезумела.
А я в кресле удобно так устроился и любуюсь себе столом. Надо же увидеть такой натюрморт: икорка поблескивает, лососинка с балычком свет источают, бутылки коньяка с этикетками импортными – стройные, элегантные…
Потом выяснилось, что это один молодой человек переусердствовал: он кулисы обследовал на предмет безопасности и рукоятку увидел. Спросил:
«Для чего?» Ему толком объяснили: это рукоятка поворотного круга. А он дотошный, решил проверить – и нажал!.. И пошел наш поворотный круг. Хотя другие товарищи говорили, что все было иначе: просто пьяный машинист сцены в люке своем заснул. А когда проснулся, увидел стол – и показалось ему, что он с ума сошел. Вот он рукоятку-то и врубил.
А мне все равно. Главное, я все это воочию увидел. И считаю это большим счастьем, как и всякую встречу с истинной любовью.
После рассказа «О любви к еде» объявили: «О любви жены к мужу». Кто-то попытался возразить, заявив, что эти два вида любви – одно и то же. Сей двусмысленный афоризм был отвергнут с негодованием… И все приготовились слушать рассказ о супружеских страстях.
– Итак, о любви жены к мужу… – начал волнующий мужской баритон.
О любви жены к мужу
Однажды ночью, в конце пятидесятых, мы здорово выпили с другом. Естественно, надо было добавить, но рестораны в этот час уже закрыты. Куда ехать? Ясное дело, на вокзал к таксистам: у них всегда водка. И вот тогда-то мой друг сказал:
– На хрена нам на вокзал? Айда к Вальке! (Имена я, естественно, заменяю.)
Приехали в какой-то переулок, входим в какую-то квартиру. Вижу: идет типичная пирушка торговых работников. В центре – красивая дебелая бабища, справа от нее – аккордеонист, слева – юркая, худая, некрасивая, большеглазая. Но через пять минут я понял: некрасивая да большеглазая держит стол, она здесь главная.
Это и была Валька.
Ну, сначала поддали мы с другом, а потом я уже совсем осмотрелся, огляделся. Гляжу: на стенах развешана куча удивительнейших фотографий. На одной – сам Вождь и Учитель. Причем без кителя, в одной рубашке, с детьми в самой неофициальной обстановке. На другой – опять Вождь и Учитель! И тоже чуть ли не в пижаме! Нигде никогда я не видел таких его фотографий.
Под утро выметаемся мы с другом ситным на улицу, а Галька… пардон, Валька… в дверях машет и орет моему корешу:
– Вот этого всегда приводи!
То есть меня: значит, понравился я ей.
Идем в весеннем рассвете. Спрашиваю корешка:
– Кто такая будет эта Валька?
А он только смеется:
– Это и есть главная Васькина женщина.
Все мы тогда знали, кто такой Васька. Отец и Учитель у нас был один, и сын Васька у Отца и Учителя тоже был один.
Короче, узнаю я Валькин телефон у друга моего – и на следующий же день к Вальке снова. И опять – веселье, аккордеон. И далее… Ну-с, далее пропускаю…
Но одну историю, которую она мне тогда рассказала (правда или нет, уж не знаю – дело пьяное), короче, вот эту самую историю, как я слыхал, так и перескажу.
Значит, Вальке слово.
«Васька любил меня одну. Все эти его актерки, пловчихи, певицы – тьфу! (Она сказала другое слово.) И что б ни случилось, с кем бы он ни был – все равно ко мне возвращался. Стучит посереди ночи:
– Открой! Открой! Арестую! Открой! Убью! Открой, миленькая лапочка! Открой, сука!
И ведь открывала! Кто был – тех выгоняла, а ему открывала, черту рыжему.
И вот как-то, году в сорок пятом, как раз кончалась война, – стук в дверь. Открываю: стоит летчик хорошо мне знакомый – назовем его Иван Петров. Красавец, герой, полковник. Говорит:
– Велено доставить тебя в Германию к хозяину.
Я говорю:
– Когда собираться?
Он:
– Сейчас же.
И ведь вся заволновалась! Ах он, сволочь рыжая, а все ж таки муж. Потому что только его я мужем своим и считала. Но гляжу я на Петрова, а Петров – высокий, ладный, в орденах и все при нем. Я и говорю Петрову:
– Хрен с ним, пусть подождет рыжий, мы ведь с тобой, Петров, сколько не виделись?
– Да ведь нельзя: хозяин!
– Ничего, придумаешь что-нибудь.
И провели мы с Петровым вот такую ночь!
Утром собираюсь – и летим мы к рыжему. Подлетаем, кажется, к Кенигсбергу. И говорю я Петрову:
– Вань, тут Жорик Семенов служит…
– Точно так, эскадрилья теперь у него.
– Вань, – говорю я, – тыщу лет я не видела Жорика. Христом-Богом прошу, посади самолет!
– Да как же?..
– А ты придумай что-нибудь, а, Вань? Ведь Жорик – свой парень.
И Ванька тоже был свой парень. Связались мы по рации, сели у Жорика. Ну, провела я у Жорика вот такую ночь!
А на прощание Жорик и спрашивает:
– Ты у своего часто бываешь?
– Ой, часто.
– Когда к нему летишь, кто тебя сопровождает?
Я говорю:
– Звено.
– Ясно, – говорит Жорик. – Тогда я даю тебе два звена.
Поднялись мы в воздух – два звена самолетов меня сопровождают. Подлетаем к Ваське. Рыжий мой, пьяный мой выскочил из землянки:
– Что такое? Два звена?!
Ну, был он, как всегда – пьяная рожа! И затрясся от страха: решил что отец прилетел!
Весь личный состав был выстроен на летном поле, когда мы приземлились. Смотрю в окошко: стоит моя сволочь! Пьяница моя любимая. Тварь ненаглядная. Хоть плохонький, да свой!
Выхожу я на трап, а там внизу уже команду кричат:
– Смирна-а-а! Направо – равняйсь!
Тут Васька видит меня да как заорет радостно:
– Отставить построение! Это ж моя б… приехала!»
– Хочу еще! Еще раз рассказать об этой самой естественной, самой гражданской и, можно сказать, самой христианской любви – жены к мужу… – начал приятнейший женский голос.
