Повесть о пережитом - Борис Дьяков

Тодорский мягко улыбнулся.

— Если бы кто сторонний послушал, опять сказал бы: «С ума спятил старик! Его, карася, на сковородке жарят, а он кричит: „Да здравствует мужество!“» Но так сказал бы именно сторонний, чужой…

Александр Иванович дышал тяжело, но голос его был твердым.

— Кажется, Вересаев писал, что у человека есть спасительное свойство: привыкать ко всему, к любым условиям. Ты, я вижу, тоже освоился среди болезней и смертей. Привыкнешь и к топору и к лопате, хотя, должно быть, никогда в руках их не держал. Всякая работа сначала трудна. Но только сизифовы камни перетаскивать невозможно!

Тодорский остановился, хлопнул меня по плечу.

— А еще знаешь, что мне помогает? Могучий русский язык!

— При чем здесь русский язык? — не понял я.

— Вот при чем! — Он оперся на мою руку. — Стоим мы на вечерней поверке, точно слепые на паперти, беспомощные, униженные, переминаемся с ноги на ногу, ждем, покуда Нельга кончит измываться, подсчитает нас, двуногих! А мне такое стояние нипочем. Я смотрю не на злобное лицо надзирателя, а на деревья, освещенные последними лучами солнца, там, за зоной. В голове мелькают слова: «…и золотит верхушки лиственниц высоких…» Стараюсь возникшие вдруг слова, точно драгоценный камень, облечь в оправу. И все лагерное как бы застилается туманом. Я ухожу из обстановки человеческого унижения и бесправия в область прекрасного… Сознаться тебе, все эти годы у меня какая-то двойная жизнь, притом в двух крайностях: сугубо примитивная и сугубо творческая…

— Александр Иванович, откуда это у тебя?

— Откуда?..

Тодорский помолчал немного, а потом задумчиво сказал:

— В какой-то степени от Демьяна Бедного. Он прочитал мою книжку, отзыв Ильича, и был потом моим наставником и другом. Он и преподал мне «одиннадцатую заповедь»: ежедневно, независимо ни от чего, занимайся русским словом, сочиняй, пиши, шлифуй написанное. Иначе никогда не будешь грамотным литератором… Этой заповеди я следую и в лагере. Вот так и поэма родилась…

Он притушил окурок.

— Ну, ответил я на твой вопрос?

— Ответил… Спасибо… А когда отошлешь поэму?

Тодорский продолжительно вздохнул.

— Решил не посылать. Все равно он ее читать не станет.

Александр Иванович тряхнул мою руку и медленно пошел в барак.

На тропинке появился Лисовский, в прошлом офицер Советской Армии. Лежал он в первом корпусе с язвой желудка. После обеда приходил в КВЧ и, сидя в стороне, играл на баяне… Мы разговорились с ним о предстоящем самодеятельном концерте. Из-за угла вынырнула фигура в черном халате. Узкогрудый, жилистый человек остановился передо мной.

— Библиотекарь! Дайте книжку!

Я вздрогнул. Человек этот до ужаса походил на следователя Чумакова. Как все равно двойник! Только был седым, изможденным.

— Библиотека уже закрыта.

Высокий голос человека звучал льстиво и просяще:

— А-ай!.. Сделайте одолжение, откройте!

— Вы из какого корпуса?

— Из туберкулезного…

— Так вам же книги выдает старший санитар.

— Знаю… Но он отбирает на ночь. А у меня бессонница.

Я не мог отвести глаз от лица этого человека: вылитый Чумаков!

— Как ваша фамилия, товарищ?

— Чумаков.

Я оторопел.

— Чумаков?!

— Чумаков. Семен… — подтвердил он.

«Отец! — мелькнула мысль. — Этот Семен, а тот Иван Семенович… И лицо, лицо!.. Или… невероятное совпадение?..»

— У вас есть сын Иван?

Чумаков на мгновение замер. Потом спросил осторожно:

— А что?

«Как ответить?» — соображал я.

— Был у меня в Москве один знакомый, Иван Чумаков… Иван Семенович. Не ваш ли сын?

— Нет у меня сына Ивана! — резко произнес больной и отшатнулся.

Забыв о книгах, он направился к своему корпусу.

— Постойте! — остановил Лисовский старика. — И мне знакомо ваше лицо.

Больной вернулся, стал близоруко всматриваться в баяниста.

— Кажется, и я встречал вас. А вот где, забыл!

— Я вам напомню, — сказал Лисовский. — В Ченстохове! В фашистском лагере для военнопленных советских офицеров.

— А! — выдохнул Чумаков.

— Но вы были там под другой фамилией… Если не ошибаюсь — Петров?.. Выступали с антисоветскими лекциями.

Чумаков начал судорожно отмахиваться от Лисовского и поспешил к себе на койку.

— Продажная сволочь!.. «Забывчивым» стал… — бросил ему вслед Лисовский.

…Перед отбоем я проходил мимо третьего корпуса. Два санитара вынесли на носилках покойника. Из-под простыни торчала остроконечная голова.

«Тракцист» умер…

Необоримая сила

Был выходной день, воскресенье. Тодорский, пользуясь разрешением опера, попросил на руки несколько книг. Мы вошли в КВЧ, и первое, что бросилось нам в глаза, — сверкающее лезвие ножа в руке Эмира. Он разложил на полу большой лист фанеры и, ползая на коленках, вырезывал силуэт кремлевской башни. Красные флаги, пятиконечные звезды, портреты вождей — все это запрещалось выставлять в зоне. Эмир, заметив, с каким удивлением мы рассматриваем творение его рук, пояснил:

— Задник на сцену… Оформим концерт что тебе в Колонном зале!

— Может, и портрет Сталина разрешат? — улыбнувшись, спросил я.

— Портрета не будет, а вот кантату… слышите?

На сцене, за опущенным занавесом, репетировал хор. Стройные голоса пели: «О Сталине мудром, родном и любимом…»

— Ничего, товарищи, не понимаю! — Тодорский пожал плечами. — Ведь в хоре и полицаи, и власовцы, и черт его знает кто!

Пока мы рассматривали искусную резьбу по фанере, репетиция окончилась. Незаметно сидевший в углу на корточках дневальный КВЧ — сутулый брюнет неопределенного возраста, с черной щетинкой усов под самым носом, в прошлом работник Всероссийского театрального общества (дневального в зоне так и звали — «Вэтэо») — хмуро спросил у проходившего мимо Берлаги:

— Что вы пели, уважаемый Исаак Павлович?.. Как можно целовать кнут?

— Мы не кнут целуем, а восхищаемся мелодией! Слова в одно ухо влетают, в другое вылетают, а музыка Александрова — ве-ли-ко-леп-на-я! — проскандировал Берлага. — Ты со мной согласен? — спросил он у стоявшего рядом Всеволода Топилина.

— Вопрос дискуссионный, — уклончиво ответил тот.

Аккомпаниатор Ойстраха стал руководителем струнного оркестра лагерников. Только знавшим прошлое Топилина была заметна внутренняя боль, проступавшая на его лице всякий раз, когда он брал в руку дирижерскую палочку, а сам озирался: где же рояль?.. Возможно, рисовал его в своем воображении…