Автономия и ригидная личность - Шапиро Дэвид

Теперь позвольте заметить, что этот ригидный мужчина, который, похоже, вряд ли считал себя способным проявить слабоволие или нецелеустремленность, фактически пребывал в ослабленном состоянии, ощущая тревогу и стремление как-то от нее защититься, перед тем как вступить в должность. Хотя, если я правильно понял его характер, он вряд ли мог это допустить. Иначе говоря, чувство мужского достоинства, силы воли и самоконтроля, которые впоследствии, по его мнению, разрушили сверхъестественные силы, на тот момент в какой-то мере уже были подорваны, хотя ему было непонятно, почему так случилось. Но слабость воли и неопределенность цели наделяют ригидную личность не только своей тревогой, но и своими потребностями и искушениями. Не было бы ничего удивительного в том, если бы в это время Шребер испытывал сильное, тревожное желание, которому обычно препятствовало его чувство собственного достоинства, — неудовлетворенную потребность в какой-то внешней форме, внешней фигуре, власти, силе и порядке (во Флексиге?). Не было бы ничего особенного или противоречащего ригидному, аскетичному характеру Шребера, в особенности когда пошатнулась стабильность его мужской воли, если бы он испытал искушение «похотливыми» эротическими фантазиями, которые у него стали фантазиями о женском сексуальном подчинении. Мы точно знаем только его конкретную мысль о том, что «с ним совершили половой акт» (и мы знаем об этом точно, потому что он не понимал ее смысла). По существу, он объясняет свою возможность вытерпеть эту фантазию, находясь в том состоянии (минутной) слабости, тем, что не полностью проснулся, и добавляет с характерным для него волевым самоутверждением: «Эта идея была настолько чужда всей моей природе, что могу утверждать: я бы с негодованием ее отверг, находясь в полностью бодрствующем состоянии»[107]. Ни на одно мгновение он не мог согласиться с тем, что эта фантазия в чем-то соответствовала его природе. Следовательно, его осознанное ощущение своих желаний, содержащихся в этом сне или фантазии, и других его влечений или ощущений, присущих этому состоянию нервного расстройства, скорее всего, было серьезно ограничено возрастающим чувством тревоги, будто с ним случилось нечто «необычное», зловещее и, в конечном счете, омерзительное.

Конечно, Шребер вернулся к доктору Флексигу и снова покорился его лечению и его авторитету. Если даже и существовала какая-то связь между фантазией о женском сексуальном подчинении и желанием Шребера снова лечиться у Флексига, мы об этом ничего не знаем. Возможно, что желание вернуться к Флексигу породило фантазию о сексуальном подчинении, но возможно и то, что два желания «уступить» (если можно так выразиться) были сначала независимы друг от друга, но при этом существовали вместе. Во всяком случае, можно предположить, что решение вернуться к доктору Флексигу тоже было амбивалентным.

Из некоторых замечаний в «Мемуарах» можно заключить, что отношение Шребера к профессору Флексигу было амбивалентным, начиная с успешного лечения Флексига первого нервного срыва Шребера. Эти замечания, даже учитывая, что они отражают более поздний взгляд автора, позволяют ясно понять, что уважение Шребера к Флексигу исходило из чувства долга и было неискренним и что его почтение и восхищение смешивалось с задетой гордостью, так как ему уже приходилось подчиняться некоторым медицинским процедурам, унижающим его достоинство. Вот что он рассказывает о своем первом лечении:

«В целом методы лечения доктора Флексига произвели на меня исключительно благоприятное впечатление. Может быть, были допущены какие-то ошибки... чистая ложь... вряд ли была бы уместна в моем случае, так как... он имел дело с человеком высокого интеллекта... Я уверен, что смог бы вылечиться гораздо скорее... если бы мне разрешили несколько раз самому изменить дозу... Вместе с тем это весьма незначительные моменты... наверное, это было бы неправомерным ожиданием...»[108]

Но когда он повторно вернулся к Флексигу, находясь в состоянии крайне нарушенной психики, то практически сразу почувствовал весьма существенное облегчение. Флексиг убедил его в возможностях лечения, и Шребер описывает свое глубокое впечатление от «замечательного красноречия» Флексига. По существу, Шреберу не потребовалось много слов, чтобы сказать, что он сразу и с удовольствием (пусть даже кратковременным) покорился очарованию, исходящему от этого незаурядного человека. Но почти сразу же возникает поразительное предположение о сопротивлении Шребера каждому предписанию Флексига. Флексиг дал ему надежду на излечение только через «благотворный сон, который при возможности начинался в три часа дня». Сразу получив снотворное, Шребер говорит: «Естественно(!), я не ложился спать в три часа дня в доме моей матери — для меня это было слишком рано, но (возможно, в соответствии с каким-то секретным указанием, которое получила моя жена) это время было отложено до девяти вечера»[109]. Во всяком случае, попытка лечения сном не увенчалась успехом; в ту ночь он попытался совершить самоубийство, а на следующее утро был помещен в психиатрическую клинику. В последующие дни у него наблюдался явно выраженный психоз с бредом и галлюцинациями. Сначала в его высказываниях преобладал ипохондрический бред (например, о размягчении мозга), вслед за которым последовали маниакальные идеи о преследовании.

Защитной и проективной борьбе Шребера против усилий Флексига его унизить и «лишить его мужественности» предшествовало его прежнее амбивалентное и защитное отношение к авторитету и власти Флексига. Борьбу Шребера можно даже рассматривать как усиление и расширение этой амбивалентности.

Можно себе представить, что Шребер всегда был чрезвычайно чувствительным в отношении собственного достоинства и всегда его защищал перед теми людьми, которых он считал выше себя по статусу, испытывая метания между почтительным отношением к их авторитету и высокомерной защитой своего собственного. Если это представление правильно, то дестабилизация его дисциплинированного и, возможно, несколько навязчивого желания подстроиться (его ощущение снижения собственного авторитета и своего слабоволия) усилила оба аспекта этой амбивалентности. С одной стороны, она усилила соблазн (хотя он этого не признавал) совершенно отказаться от мужской дисциплины и достоинства и безвольно, похотливо покориться обожаемому Флексигу. С другой стороны, отвратительное и необычное ощущение этих желаний, чего-то «чуждого его натуре» и подавляющего его волю, усиливало его защитную реакцию и обращало его подозрения на Флексига как на причину этого ощущения, и в этом смысле оно было совершенно правильным.

Клинический случай Шребера в последние годы привлек к себе на Западе дополнительный интерес благодаря исследованию Уильямом Нидерландом воспоминаний отца Шребера[110]. Эта новая информация дает прекрасную возможность понять некоторые аспекты развития личности Шребера.

Шребер-старший был признанным авторитетом в воспитании детей и хорошо известным врачом-ортопедом, подвергавшим своих детей жесткому воспитанию, которому были присущи физическое и психологическое принуждение и ограничения в соответствии с его собственной теорией здорового физического и психического развития: стройного тела и «несгибаемой» личности.

Так, например, чтобы добиться этих результатов, Шребер-старший разработал разные ортопедические устройства: всевозможные пояса, ремни, связки и растяжки, которые следовало использовать и во время сна, и во время бодрствования. Их назначение состояло в том, чтобы сохранить правильную осанку и воспрепятствовать ребенку принимать нежелательную позу. Применение таких устройств было только частью общей программы. Вот что пишет Нидерланд:

«Кроме подробных методических описаний ежедневных гимнастических и ритмических упражнений [в одной из книг отца Шребера] нам удалось найти... подробное описание каждого поступка ребенка чуть и в течение каждого часа его в обычной повседневной жизни. Это были черновые и готовые инструкции относительно общего правильного поведения ребенка, позволявшие сделать его послушным и воспитать в нем опрятность, и эти инструкции “должны были стать верховным законом”. Были разработаны особые правила поведения за завтраком и за обедом, а также правила ежедневных прогулок, “не допускавшие никаких отклонений от однажды установленной процедуры”»[111].