Дело принципа - Эд Макбейн

С уважением

Уолтер Дж. Дережо, доктор медицины,

заместитель заведующего отделением психиатрии больницы Беллвью».

Хэнк убрал отчет обратно в папку.

Если прежде у него и имелись некоторые сомнения на тот счет, какой может быть защита Бэтмена Апосто, то теперь от них не осталось и следа. Ознакомившись с отчетом – а у адвокатов защиты наверняка уже имелась его копия, – Хэнк понял, что у него нет ни малейшего шанса добиться обвинительного приговора для Апосто. И, признаться, он и сам понимал, что такой приговор не был бы по-настоящему справедливым.

Но абсолютной справедливости не существует.

И это тоже слова судьи. И в самом деле, разве не было бы справедливо, если бы Апосто, вне зависимости от своих умственных способностей, все-таки понес наказание за совершенное им преступление? Как говорится, око за око, зуб за зуб. Как определить, где заканчивается Апосто-человек и начинается Апосто-личность? Что отделяет убийцу от умственно недоразвитого подростка? Разве они не одно и то же лицо? Предположительно, да. И все-таки было бы ошибкой добиваться смертного приговора для парня, умственное развитие которого остановилось на уровне десятилетнего ребенка. Это, было бы несправедливо. Это была бы слепая месть, обыкновенная животная реакция, и не более того.

Слепая..

Рафаэль Моррес был слеп. И разве этот его недостаток менее значим, чем умственная неполноценность Энтони Апосто? Нет. Однако слепота не уберегла его от смерти, к которой с ходу приговорил его Апосто. А вот умственная неполноценность Апосто спасет его от смертного приговора, который ему, по идее, должен был бы вынести суд штата. И в этом, подумал Хэнк, заключается разница между животными и людьми.

Это и есть справедливость, думал он.

Справедливость.

Но уже в среду вечером на той же неделе он больше не задумывался о справедливости для других, ибо в его душе бушевал всепоглощающий гнев по поводу вопиющей несправедливости того, что произошло с ним самим.

Тем вечером Хэнк заработался у себя в офисе допоздна, занимаясь подготовкой плана допроса Луизы Ортега на суде. Он решил использовать тот факт, что девушка была проституткой, вместо того чтобы пытаться изо всех сил скрыть его от присяжных. Если он изначально скроет род ее занятий, то защита затем постарается подорвать доверие к ее показаниям, поэтому он старался подбирать вопросы таким образом, чтобы, отвечая на них, она предстала бы жертвой обстоятельств, бедной девушкой, которую толкнули на панель голод и крайняя нужда. Однако он не считал нужным обнародовать тот факт, что девица, по крайней мере однажды, имела сексуальные отношения с Морресом. Для присяжных Моррес должен был оставаться беззащитным, слепым мальчиком, ставшим жертвой троих безжалостных убийц, а потому не нужно разрушать этот кристально-чистый образ, пятная его разного рода интимными подробностями.

Ну и конечно же он будет предельно осторожен при подборе присяжных заседателей. У него было право заявить неограниченное число обоснованных отводов или же дать отвод сразу всем тридцати шести кандидатам в заседатели. Например, он мог исключить человека из списка присяжных просто потому, что ему не понравился цвет его глаз. В идеале же ему бы хотелось включить в состав присяжных хотя бы троих пуэрториканцев. Однако Хэнк понимал, что это невозможно и следует считать величайшим везением, если адвокаты защиты согласятся на внесение в список хотя бы одного. Он долго раздумывал над тем, кому отдать предпочтение при подборе присяжных – мужчинам или женщинам, – но затем все-таки пришел к выводу, что большой разницы в этом нет. И хоть мужчины, наверное, с большим вниманием отнесутся к свидетельским показаниям Луизы Ортега, с другой стороны, они могут подсознательно солидаризироваться с мужественностью трех убийц. В то время, как женщина, движимая материнским инстинктом, хоть и проникнется состраданием к беззащитному Морресу, в то же время наверняка воспримет в штыки все, что проститутка скажет под присягой.

И как это бывает почти всегда, придется положиться на собственное чутье. При опросе присяжного ему сразу же станет ясно, будет этот человек беспристрастен или нет. Он знал адвокатов, утверждавших, что самый верный выбор присяжных – сразу же утвердить первых двенадцать человек из списка, и вся недолга. Но Хэнк не был согласен с такой точкой зрения, будучи уверен, что в таких делах нельзя полагаться на случай, и поэтому во время беседы с потенциальными присяжными он старался определить, удастся ли ему расположить к себе того или иного присяжного либо нет. Ведь, в конце концов, он был актером, которому была доверена одна из главных ролей в предстоящем шоу, и если присяжные не будут сопереживать ему, то его и без того непростая задача усложнится многократно.

О человеческих качествах присяжного Хэнк судил прежде всего по глазам. Он всегда подходил вплотную к опрашиваемому, будь то мужчина или женщина, и ему очень хотелось верить, что, глядя в глаза человеку, можно сделать вывод о его умственных способностях, о том, объективен ли он в своих суждениях, настроен дружелюбно или враждебно. Возможно, принятые им за основу критерии отбора были ошибочны, а потому и срабатывали не всегда. Разумеется, ему приходилось утверждать присяжных и в тех случаях, когда исход дела был очевиден и с самого начала было ясно, что вердикт, скорее всего, будет вынесен отнюдь не в его пользу. Но уж если глаза не являются теми окнами, через которые на нас смотрит душа (Хэнк не помнил, кому принадлежало это оригинальное наблюдение), то он попросту не мог себе представить, какая иная часть тела может служить более точным мерилом того, что происходит у человека на душе.

В шесть часов он позвонил Кэрин, чтобы предупредить ее, что не вернется домой к обеду.

– Ну вот, – огорчилась она. – Значит, мне придется есть в гордом одиночестве.

– А разве Дженни дома нет?

– Нет, она ушла.

– Опять! И куда эту девчонку занесло на сей раз?

– Она с подружками пошла в кино. В «Рэдио-сити» идет новый фильм с Брандо.

– С соседскими девочками? – уточнил он.

– Нет. Похоже, соседские девочки избегают нашу дочку. Она позвала кого-то из школьных друзей.

– Черт побери, – пробормотал Хэнк. – Неужели они даже ребенка не могут оставить в покое? А когда она вернется?

– Не слишком поздно. Не беспокойся. Перед нашим домом несут вахту сразу двое полицейских, они расхаживают вокруг него, словно часовые. И, между прочим, один из них очень даже симпатичный. Возможно, я даже приглашу его отобедать со мной.

– Давай-давай, пригласи.

– А разве ты не будешь ревновать?

– Ни капельки, – ответил Хэнк. – Но не исключено, что это станет причиной очередного убийства на бытовой почве. Дорогая, я, скорее всего, вернусь сегодня очень поздно. Так что не жди меня.

– Нет, Хэнк, я все же дождусь. А если тебе вдруг станет скучно, то позвони мне еще, ладно?

– Ладно, позвоню.

– Хорошо, милый. Пока.

Он положил трубку и, все еще улыбаясь, снова вернулся к работе.

В 7.10 вечера его телефон зазвонил. Он рассеянно снял трубку и сказал:

– Алло?

– Мистер Белл? – уточнил голос в трубке.

– Да, это я, – машинально подтвердил он. Ответа не последовало.

– Да, говорит мистер Белл.

Он снова выдержал паузу, но ответа не последовало и на этот раз.

– Алло? – сказал Хэнк.

Молчание в телефонной трубке было глухим, ничем не нарушаемым. Он ждал, зажав ее в кулаке, и тоже молчал, прислушиваясь, ожидая гудков отбоя, означавших бы, что на том, конце провода повесили трубку. Но никаких гудков не последовало. А на фоне тишины, царившей в его кабинете, молчание в трубке казалось еще более зловещим. И вдруг он почувствовал, как у него начинают потеть ладони, и от этого зажатый в руке черный пластик становится скользким.

– Кто это? – спросил он.

Ему показалось, что он слышит дыхание человека, находящегося на другом конце провода. Он старался вспомнить, как звучал голос, произнесший это «Мистер Белл?», но не мог.

– Если вы хотите мне что-то сообщить, что пожалуйста, – сказал Хэнк в пустоту.

Он нервно провел языком по внезапно пересохшим губам. Сердце в груди часто забилось, и это окончательно вывело его из себя.

– Я кладу трубку, – угрожающе предупредил он, не особо рассчитывая на то, что сможет совладать с собственным голосом, и дивясь собственному самообладанию, когда ему это все-таки удалось. Однако на неведомого абонента это заявление никакого впечатления не произвело. В трубке по-прежнему царило молчание, время от времени прерываемое лишь негромким статическим потрескиванием.

Хэнк с раздражением швырнул трубку обратно на рычаг. Когда же он возобновил работу над планом допроса Луизы Ортега, руки его предательски дрожали.

На часах было уже девять, когда он, наконец, вышел из своего кабинета.