Орёл умирает на лету - Анвер Гадеевич Бикчентаев

— Чего под ногами вертишься?

Тот лишь молча пожал плечами, словно говоря: «Честное слово, ребята, и сам не понимаю, чего я путаюсь у вас под ногами?»

Так они дошли до школы. Уж на крыльце Саша, точно что-то сообразив, круто повернулся к Митьке.

— Ну, чего тебе?

— Сними с меня прозвище. Надоело.

— Ладно, так и быть. Ты перестанешь быть «Кислородом», но при одном условии.

— При каком? — живо спросил Митька.

— При том, если ты пришлешь мне на фронт весточку, что отказываешься жить сто тридцать лет. Одним словом, сам понимаешь, что я хочу тебе сказать.

— Понимаю.

— Так вот, если ты это сделаешь, я напишу ребятам, чтобы они публично сняли с тебя кличку. И ты снова станешь Мамочкиным.

Рашит никогда бы не думал, что ему придется присутствовать при подписании такого договора. Обе стороны крепко пожали друг другу руки, даже обнялись.

Юноши зашли в школу. Двухэтажное деревянное здание школы стояло отдельно, около забора. Ольгу Васильевну они застали в светлой комнате, служащей одновременно и учительской, и музеем. Взглянув на безусых мальчиков, — для нее они оставались мальчиками, — она ласково сказала:

— Знала, что придете...

Они, как и все колонисты, любили эту ласковую женщину. Ольга Васильевна усадила их, внимательно и сосредоточенно оглядела с головы до ног — ведь она отправляла их на фронт, других матерей у них не было — и наконец сказала:

— От души желаю вам удачи. Мы очень будем ждать вас...

Голос женщины дрогнул. Ребята опустили головы. Но она тут же овладела собой и уже строго, так же как она предупреждала раньше: «Звонки не повторяются, класс не может ждать одного человека», — добавила:

— Спешите, военные эшелоны не запаздывают...

Когда вышли из школы, Саша свернул налево к домику, где помещался медицинский пункт. Рашит отказался было следовать за другом, но Саша упросил его:

— Я быстро, поверь, одна минута! Зайдем, Рашит!

Когда они вошли в медпункт, Лида, наклонившись, кому-то перевязывала руку. Матросов растерянно улыбнулся. Девушка не заметила вошедших. Рашит кашлянул. Лида оглянулась, не успев спрятать в серых глазах тревогу.

— Я уже не ждала, решила, что ушли...— произнесла она, подходя к ним. — Что-нибудь задержало?

Саша глухо произнес:

— Я думал, обрадуешься...

Саша забыл все слова, которые приготовил на прощание, все слова, не высказанные вчера при встрече, вместо этого он проговорил:

— Вот Рашит меня торопит...

Рашит встал, всем своим видом показывая, что и на самом деле пора поднимать якорь, однако Саша еще задержался. Он взволнованно заговорил, подавая Лиде руку:

— Выходит, прощаться пора... Ты отсюда никуда не уезжай. Адрес пришлю.

Лида не взяла руки, она порывисто прижалась к его плечу. Рашит, воспользовавшись этой минутой, выскользнул из комнаты. Юноша неуклюже обнял Лиду, повернул ее лицо к себе:

— Не забудешь меня?

— Нет, — прошептала она.

— И ждать будешь?

— Да.

— Может быть, долго придется ждать. Иногда письма вовремя не придут. Мало ли что на фронте может случиться...

— Всю жизнь, Саша! Только ты мне пиши. Все время пиши. Я должна все знать...

Нетерпеливый Рашит постучал в дверь:

— Пора! Честное слово, уйду один. Остальное письмом сообщишь...

Лида подошла к окну, провожая их глазами. Она была одна в медпункте и не могла оставить больного. Горячие слезы, в конце концов, можно лить и одной возле окна.

В общежитии никого уже не было. Дежурный по корпусу, Еремеев, сидя на койке, дожидался их. Обнял обоих.

— Может, там и встретимся еще, — с надеждой проговорил он. Там — значило на фронте.

Они вышли за ворота и, удивленно вскрикнув, остановились. Колонисты, собираясь проводить их до самого моста, выстроились за оградой. Отдали команду «смирно». Два друга, стараясь сдержать волнение, молча прошли по фронту.

Отсюда началась длинная, полная неожиданностей дорога для молодых солдат. В тревожное утро в ноябре сорок второго года два друга встали на тропу войны, не зная, куда она их приведет, не зная, что ждет их впереди. Откуда они могли знать, что им придется учиться военному искусству в степи, где скакал конь Чапаева, увидеть собственными глазами Москву, зарываться в суглинки под Оршей, пить воду в болотах Смоленщины, идти в атаку под Ново-Сокольниками.

С этой минуты Саша должен был распрощаться с трелью звонков, зовущих в класс, с обычаями и традициями колонии, с Лидой, которую полюбил так, как можно полюбить только в восемнадцать лет, со строгой и душевной Ольгой Васильевной, даже с недругом Рыжим. Мало ли что мог он потерять на этом большом пути! Вместо этого, как вчера говорил Сережа Дмитриев, он должен был ожесточить сердце против врага, думать только о победе над смертью, о долге, о солдатском долге.

Его отвлек голос Рашита:

— Гляди, Саша, все вокруг осмотри! Вспоминать будем вместе. Белая река остается. Черная река остается! Помнишь, на этом острове мы купались... А там горы лежат, как киты... Давай постоим. Мне дед говорил: когда из аула уходишь в дальний путь, всегда надо оглянуться.

На самой вершине холма, на ветру, стояли два будущих солдата, силясь унести в памяти все, с чем расставались: каждое дерево за Белой, острова в междуречье, каждое окно бывшего монастыря, уходящую вдоль долины тропинку, по которой только что поднялись на холм...

«30 ноября 1942 года.

Если бы мои предки, кочевники, совершали путь, по которому мы едем, они бы сказали: сначала была белая река Ак-Идель, а потом большая река Волга, а потом — река Урал, сама преграждающая песком свое русло...»

Не резкие толчки поезда и лязг буферов на остановках, а протяжный гудок паровоза разбудил Сашу. Он открыл глаза и, приподнявшись, осмотрел темный вагон. На деревянных полках храпели, иногда вскрикивая и что-то несвязно бормоча, безусые юноши. Саша осторожно освободил затекшую руку. Хотел встать, но вспомнил, что на шинели спит его друг Рашит. Поежившись, Матросов снова лег, натянул на себя половину шинели Рашита: они спали спиной друг к другу, под одной шинелью.

Саша больше не уснул. Паровоз резко дернул, под вагонами снова застучали колеса.

Поезд бежал по степи. Отчетливо слышался посвист дикого степного бурана. Зимняя стужа пробиралась в вагон. Саша, вспомнив, что запасливый старшина Соснин с вечера заставил будущих курсантов набрать каменного угля на одной большой остановке, слез с нар, чтобы затопить круглую чугунную печку. Снова заревел