Рождение огня - Сьюзен (Сюзанн) Коллинз

Поскольку я даже не планирую во второй раз вернуться с Игр живой, то чем быстрее Гейл отпустит меня, тем лучше. Я, конечно, кое о чём расскажу ему после жеребьевки, когда нам дадут час или два для прощания с близкими. Скажу ему, насколько он был важен для меня все эти годы. Скажу, насколько лучше и радостней стала моя жизнь благодаря ему. Скажу, что я любила его, насколько это было в моих силах…

Но ничего из моих планов не вышло.

Знойный и душный день Жатвы. Взмокшее от пота население Дистрикта 12, молчаливо ждёт на площади под дулами направленных на него пулемётов. Я стою одна на отграниченном верёвками пятачке, Питер и Хеймитч ждут в таком же загоне справа от меня. Вся жеребьёвка окончена за минуту. Эффи, в сияющем парике из настоящего золота, против обычая, лишена всяческого энтузиазма. Ей приходится довольно долго шарить в барабане для девушек, прежде чем она выуживает оттуда один-единственный листок, на котором, как все до единого знают, стоит моё имя. Из другого барабана она вытаскивает листок с именем Хеймитча. Он едва успевает послать мне грустный взгляд, как Питер объявляет себя добровольцем и занимает его место.

Нас немедленно препровождают в Дом правосудия, где нас поджидает глава миротворцев Тред.

— Новый порядок! — говорит он с улыбочкой. Нас выводят через чёрный ход, сажают в автомобиль и увозят на вокзал. На перроне никаких камер и никакой толпы провожающих. Хеймитч и Эффи появляются тоже в сопровождении вооружённой охраны. Миротворцы засовывают нас всех в поезд и захлопывают дверь. Колёса приходят в движение, поезд трогается.

И я стою у окна, наблюдаю, как исчезает из вида Двенадцатый дистрикт, и на губах у меня — все мои так и непроизнесённые слова прощания.

14

Я не охожу от окна до тех пор, пока густые леса не закрывают от моих глаз последние картины родного дистрикта. На этот раз у меня нет ни малейшей надежды на возвращение. Перед моими первыми Играми я обещала Прим сделать всё, что в моих силах, чтобы победить, а теперь в живых должен остаться Пит, и я поклялась себе, что приложу для этого все усилия. Обратной дороги у меня не будет.

Я ведь, фактически, подобрала нужные и точные прощальные слова, которые мне надо было сказать моим близким, тщательно продумала, как закрыть за собой все двери, оставив за ними моих любимых. Они будут горевать, но продолжать жить своей жизнью, без меня. Теперь же Капитолий лишил меня и этого!

— Мы напишем им об этом в письмах, — слышится сзади голос Пита. — Так даже будет лучше: письмо — это частичка нас, и они смогут держать эту частичку в руках. Хеймитч передаст им наши письма, если… в этом возникнет необходимость.

Я киваю и ухожу в своё купе. Сижу на кровати. Знаю, что никогда ничего подобного не напишу. Это как с той речью, что я пыталась накропать в честь Руты и Цепа. Пока слова были у меня в голове, или даже тогда, когда я выговаривала их перед толпой, они были то что надо, ясные и проникновенные. Но стоило мне попробовать занести их на бумагу — и всё, стоп, всё не так, всё как-то коряво. К тому же — как же можно прощаться без объятий, без поцелуев? Мне необходимо погладить волосы Прим, нежно прикоснуться к лицу Гейла, пожать руку Мадж… Разве можно всё это вручить вместе с деревянным гробом, в котором будет лежать мой холодный, окоченелый труп?

Сердце так болит, что я даже не могу плакать. Мечтаю лишь о том, чтобы свернуться в клубок на кровати и спать, спать до самого приезда в Капитолий завтра утром. Но передо мной стоит ответственная задача. Нет, даже больше, чем задача. Это — моё последнее желание, желание приговорённого к смерти. Сохранить жизнь Питу. И поскольку это желание почти невыполнимо перед лицом безмерной ярости Капитолия, очень важно быть на высоте и играть с полной отдачей. А разве я буду на это способна, если буду продолжать лить слёзы над всем тем, что оставила дома? «Отпусти их, — говорю я себе, — скажи „прощай“ и забудь о них». И я стараюсь, как могу: думаю о каждом из них, отпускаю их на свободу, как будто они — птицы, сидящие в моей груди, как в клетке, и запираю за каждым дверцу, чтобы никто не смог вернуться.

К тому времени, как Эффи стучится ко мне, приглашая на обед, я совершенно опустошена. Но не могу сказать, что чувствую какие-то угрызения совести из-за с такими усилиями достигнутой душевной лёгкости.

Во время обеда все сидят как в воду опущенные. Настроение настолько подавленное, что периоды долгого и тягостного молчания прерываются только на время перемены блюд. Холодный суп из протёртых овощей сменяется рыбными котлетами с густой лаймовой подливкой. Потом те самые маленькие птички с апельсиновым соусом внутри, диким рисом и водяным крессом. Шоколадный мусс с вишнями…

Пит и Эффи пытаются время от времени завязать беседу, но из их усилий выходит мало что путное.

— Мне нравятся твои новые волосы, — говорит Пит.

— Спасибо! Я специально старалась, чтобы они имели что-то общее с брошкой Кэтнисс. Я подумывала: а не сделать ли нам для тебя золотой ножной браслет, а Хеймитчу подобрать что-нибудь в этом же роде на руку? Тогда мы бы выглядели как одна команда, — говорит Эффи.

По всей вероятности, Эффи не знает, что моя сойка теперь символ мятежников. Во всяком случае, в Восьмом дистрикте. В Капитолии она, повидимому, так и остаётся лишь модным аксессуаром, напоминающим об особо захватывающих Голодных играх. А чем же ещё ей там быть? Ни одному повстанцу и в голову бы не пришло запечатлеть тайный символ на драгоценности — золото слишком прочно и долговечно. Они изображают его на хлебце — в случае чего его можно враз съесть.

— По-моему, это великолепная идея! — загорается Пит. — Как думаешь, Хеймитч?

— А, да мне по барабану, — говорит Хемитч. Он не пьёт, но сразу видно, что ему очень хочется. Эффи, увидев, каких усилий ему стоит воздержание, попросила убрать и её вино. Всё равно, Хеймитч в жалком состоянии. Если бы он был трибутом, то был бы ничем не обязан Питу и мог бы пить хоть до посинения. Но сейчас-то ему придётся выдать всё, на что способен, чтобы сохранить жизнь Питу, причём на арене будут его давние друзья! Скорее всего, из этой затеи ничего не выйдет.

— А может, тебе тоже нацепить парик, а? — пытаюсь и я внести свой вклад в дело поднятия настроения. Хеймитч лишь бросает на меня убийственный взгляд, после чего мы доедаем свой десерт в полном молчании.

— Не посмотреть ли нам обзор Жатвы во всех дистриктах? — спрашивает Эффи, промокнув уголки рта белоснежной льняной салфеткой.

Пит отправляется за своим блокнотом, куда он заносит заметки обо всех ныне здравствующих победителях. Мы собираемся в купе, где стоит телевизор. Интересно будет увидеть, кто же станет нашими соперниками на арене. Играют гимн, и ежегодный обзор церемоний Жатвы во всех двенадцати дистриктах начинается.

В истории Голодных игр было семьдесят пять победителей, из них пятьдесят девять ещё живы. Я узнаю многие лица: видела их либо по телевизору — трибутами или наставниками на предыдущих Играх, либо на тех плёнках про победителей, что недавно мы смотрели все вместе. Кое-кто так стар или так плохо выглядит по причине болезней, либо злоупотребления наркотиками или алкоголем, что я не могу вспомнить, кто же это. Как и следовало ожидать, дистрикты 1, 2 и 4 имеют самое большое количество победителей, но в каждом дистрикте удалось наскрести хотя бы по одному трибуту каждого пола.

Эпизоды жеребьёвок проходят быстро и без задержек. Пит педантично отмечает в своём блокноте звёздочками имена выбранных трибутов. Хеймитч с непроницаемым лицом смотрит, как его давние друзья поднимаются на подмостки. Эффи только и знает, что приглушённо ахает: «О нет, только не Цецилия!» или «Ну ещё бы, Чаффу только бы подраться!» — и поминутно вздыхает.

Я, со своей стороны, пытаюсь запечатлеть других трибутов в своей памяти, но, так же, как и в прошлом году, в ней остаются только некоторые.

Вот двое из Дистрикта 1: отличающиеся классической красотой брат и сестра, они стали победителями в Играх, проводившихся в последовательно идущих годах.

Брут, доброволец из Дистрикта 2: ему, по меньшей мере, сорок и ему, по-видимому, не терпится вновь оказаться на арене.

Дельф,[5] удивительно красивый, с волосами цвета бронзы парень из Дистрикта 4, он получил венок победителя десять лет назад, когда ему было четырнадцать.

От того же дистрикта была выбрана истеричная молодая женщина с гладкими тёмными волосами, но на её место вызвалась добровольцем восьмидесятилетняя старушка, которой, чтобы взойти на подиум, потребовалась тросточка.

Вот Джоанна Мейсон, единственная оставшаяся в живых победительница из дистрикта 7: это она выиграла несколько лет назад, притворившись жалкой слабачкой.

Женщине из Восьмого, которую Эффи назвала Цецилией, лет тридцати на вид, пришлось отрывать себя от троих детей, взбежавших на подиум и с плачем вцепившихся в неё.