В исключительных обстоятельствах 1986 - сборник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы молча разделись и легли спать. Но в эту ночь нам долго не спалось.
Венька ворочался, кровать его скрипела, и мне казалось, что я не сплю, потому что скрипит его кровать. Потом наступила тишина. И в тишине Венька сказал:
– Интересно бы выяснить, чем он все-таки берет?
– Наверно, образованием, – предположил я, зная, что речь идет об Узелкове.
– Образованием? – будто удивился Венька.
Опять койка сердито скрипнула под ним и затихла. Он, видимо, завернулся в одеяло.
Я тоже поправил подушку и попробовал уснуть. Но Венька вдруг сбросил с себя одеяло.
– Не могу привыкнуть спать на левом боку – сейчас же какая-нибудь ерунда приснится. А на правом – больно плечу. Здорово он мне все-таки его ободрал…
– А ты на спину ложись, – посоветовал я. – Или на брюхо.
– Все равно не могу, – вздохнул Венька. – И как он ловко все к месту вставляет: и химию и физику. И эту… Как он говорил?
– Мадам Бовари, – подсказал я.
Мысли наши шли в эту ночь по одному руслу. Я угадывал все, о чем думал Венька.
– Буза, – наконец задумчиво и устало проговорил он. – Мадам Бовари. Подумаешь, невидаль!
Через минуту Венька уже спал, зарыв голову в подушку.
Я встал, напился воды и тоже уснул.
Утром он чистил зубы над тазом и сквозь зубы говорил мне:
– В пиво Долгушин чего-то такое подбавляет. У меня голова болит.
Я сказал:
– Мне тоже показалось.
– Чего показалось?
– Ну, что он что-то подбавляет…
– Надо это проверить, – строго сказал Венька. – Пусть инспекция проверит, и в случае чего надо его взять за жабры.
Потом мы напились чаю, и голова у Веньки перестала болеть.
Ставя на табуретку то одну, то другую ногу, он чистил сапоги и как-то особенно бережно протирал их бархоткой.
Впрочем, он делал это каждый день. Каждый день он или чистил щеткой, или даже гладил горячим утюгом всю свою одежду и тщательно осматривал ее на свету перед окном, проверяя, все ли в порядке.
– Аккуратный, как птичка, – говорила про него наша хозяйка Лукерья Сидоровна, женщина болезненная, слезливая, не сильно любившая нас, поселившихся у нее помимо ее воли – по ордеру из коммунхоза.
В это утро, начищая сапоги, Венька говорил о том, что мы, в сущности, плохо работаем, занимаемся ерундой и вроде топчемся на месте. По-настоящему надо бы уже сейчас, хотя бы на подводах, ехать в Воеводский угол. Нельзя всю зиму ждать, когда будут готовы аэросани. Так, чего доброго, и зима пройдет…
6
За ночь мороз ослабел. Выпал новый снег. Улица была пушистой, веселой.
Мы шли по улице, и я, взглянув на двухэтажный деревянный домик с резными карнизами, пошутил:
– Зайдем в библиотеку.
– Зайди, – сказал Венька.
Я засмеялся.
– Зайди, серьезно, – уже попросил он. – Мне сейчас некогда. Я бы сам зашел…
Я, смеясь, поднялся на крыльцо этого чистенького домика библиотеки, осторожно открыл дверь.
Катя Петухова, увидев меня, растерялась. Подумала, наверно, что я кого-нибудь ищу. И я тоже, заметив ее растерянность, немножко смутился. Она спросила строго, на «вы»:
– Вам что угодно?
Худенькая, белобрысая, в сером служебном халатике, она стояла передо мной и смотрела на меня, точно собираясь обидеться.
Я проговорил смущенно:
– Да вот, понимаешь, Малышев Вениамин – ты же его, наверно, знаешь – попросил меня зайти. Книги тут взять…
– Какие книги? – по-прежнему строго спросила Катя.
Она никак не могла ожидать моего прихода, да еще в такой ранний час: ведь прежде я никогда не заходил в библиотеку. Она, должно быть, ждала неприятностей. Вдруг я спрошу: «Не укрывается ли у вас тут кто-нибудь?» Но я вынул из кармана записную книжку, в которую имел обыкновение записывать, между прочим, замысловатые слова Узелкова, и прочитал ей:
– «Франсуа Рабле», «Мадам Бовари».
– «Мадам Бовари» Густава Флобера, – деловито сказала Катя, уже успокоившись. – Это есть, пожалуйста. В отрывках. А Франсуа Рабле сейчас нет. Да вам зачем вдруг потребовалось с самого раннего утра?
– Надо нам, Катя, – произнес я секретным голосом. – И еще дай, пожалуйста, химию, если есть…
– Химию… – повторила Катя и подставила к полке лесенку-стремянку. – Тебе какую химию?
– Как какую?
– Ну, органическую или неорганическую?
– Обе, – махнул я рукой.
Катя выложила на длинный узкий стол, покрытый линолеумом, несколько учебников химии.
– Выбирай, какую тебе надо. Вот Флобер.
Я выбрал три толстые книги.
– Три нельзя, – отложила она в сторону одну книгу. – И подожди. Я тебя должна записать в карточку.
Я подождал. Катя записывала и говорила:
– Срок – две недели. Прочтешь и приходи снова. Я только не понимаю, почему у вас такой выбор – химия и Флобер. Если решили заниматься самообразованием, надо постепенно. Я могу вам список составить.
– Составь, – попросил я. – Нам только, понимаешь, надо очень срочно.
– Очень срочно, – повторила Катя и улыбнулась снисходительно.
Но я ушел довольный.
«Мадам Бовари» в отрывках мы прочитали в два вечера.
Потом я принес еще несколько книг, рекомендованных Катей Петуховой.
Я не могу сказать, что чтение сильно увлекло нас. «Мадам Бовари», например, просто не понравилась. А химия оказалась настолько непонятной, что мы решили отложить ее до лучших времен.
Надо сказать спасибо Кате Петуховой. Она научила нас составлять конспект прочитанного.
А книг в этой библиотеке было много. Еще при царе политические ссыльные завезли их сюда. Короче говоря, нам было что читать. Не хватало только времени, потому что мы не могли распоряжаться им по своему усмотрению. И все-таки мы прочитали за короткий срок немало книг.
И чем больше мы читали, тем сильнее чувствовали, как нам не хватает образования.
А раньше мы этого не замечали.
Нет, неправда, замечали, чувствовали. Но не так, как теперь, когда постепенно пристрастились к чтению.
Было бы неправильно, однако, считать, что чтением мы занялись только под влиянием Узелкова и только для того, чтобы привлечь к себе внимание и возвыситься в глазах Юли Мальцевой.
Мы занялись бы чтением все равно. Но Узелков, конечно, был первым, кто стал колоть нам глаза нашим невежеством. А потом мы сами удивлялись, как это мы раньше могли жить, не читая, когда все, ну буквально все вокруг нас читают или чему-нибудь учатся.
Это может в нынешнее время показаться странным, но я помню: после каждого комсомольского собрания, где лекторы говорили о социализме, о том, какая жизнь будет при социализме, нас с Венькой стала охватывать тревога.
